— Пойду. YiViepeTb бы за воротами... Неужели обманет еще раз?!

Когда в камеру вошел капитан с двумя надзирателями, Любовь Антоновна сказала:

— Я готова, гражданин начальник. Но прежде всего отне сем Риту в барак.

— Не беспокойтесь, доктор. Надзиратели отнесут.

— Мы сами! — твердо отрезала Любовь Антоновна.

Капитан пожал плечами, скривил губы и недовольно про ворчал:

— Баба с возу — кабы л е легче.

Начальник лагпункта выполнил свое обещание. На нарах лежал ватный тюфяк. В темном углу почти пустого барака — заключенных еще не пригнали с работы — на нижних нарах одиноко лежала Ефросинья. Риту положили рядом с ней.

— Пошли, доктор, — нетерпеливо позвал капитан.

239

— Иду, — отозвалась Любовь Антоновна и вслед за капи таном вышла из барака.

Ефросинья стонала и что-то выкрикивала в бреду. Рита лежала неподвижно. Катя глубоко задумалась. Елена Артемь евна, уткнув лицо в колени, дышала порывисто и шумно.

РАЗГОВОР С КАПИТАНОМ

— Капитан! Объясните мне, куда вы меня ведете?

— К себе домой, доктор.

— Зачем?

— Длинная история...

— Расскажите покороче.

— Ладно, доктор. Вчера вечером принесли с побега Яро слав леву...

— Видела... Какое надругательство! Ее разорвала собака и ей ж е мертвой стреляли в глаза.

— Как вы догадались, доктор?

— Очень просто. Раны в глаза смертельны. Мертвого соба ка не тронет. Значит, ее сперва разорвал пес, а потом расстре ляли труп.

— А что же делать с беглецами? Если бы она ушла, суди ли б часового. Не миновать бы ему лагерей...

— Но стрелять в мертвую женщину?!

— Она ударила топором собаку. Кабанин любит Рекса. Он берет след через десять часов. Ни один беглец не ушел от него.

Рекс хороший пес.

— Собака и человек... Кто дороже? Конечно, пес.

— Мы отвечаем за вас... Головой отвечаем. Свободой. Ярославлева побежала по болоту. Если бы она утонула, из болота ее не достанешь. Машин нет, а руками и думать нечего. Как бы мы акт о поимке беглеца составили? Без мертвого тела словам не поверят. Вещественные доказательства нужны. А

вещественные доказательства утонули бы. Кабанин за это осерчал. Ярославлева Рекса чуть не изрубила. Она и дружка Кабанина, что на вышке в ту ночь стоял, могла под суд под240

вести. Да и ему самому тоже выговор бы дали за плохую ра боту. Упустил беглеца — отвечай. Потому и стрелял он в Ярославлеву. Понимать надо, доктор.

— Мы с вами на разных языках разговариваем. Я вашего языка никогда не пойму, а вы — моего. Скорей с дикарем мож но договориться, чем с вами...

— Доктор! — капитан схватил Любовь Антоновну за плечо.

— Поосторожней! Я — не железный! Все понимаю!

— Отпустите, капитан! Я дальше не пойду, — Любовь Ан тоновна присела на торчащий из земли невысокий пенек.

— Встаньте, доктор!

— Бить будете? Руками? Ногами?! Вы мне надоели, ка питан!

— Вы даже не узнали, для чего я вас к себе веду. Я, может, помириться с вами желаю.

— Оставьте меня в покое.

— Лизутка вас хочет видеть.

— Зато я не хочу ни на кого из вас смотреть. Она здорова?

В моей помощи не нуждается? Ну и великолепно.

— Вы — культурный человек, а понять не можете, что у меня, может, душа болит после вчерашнего.

— У вас есть душа? Не подозревала я.

— Вы думаете, что вы только одни чувствовать можете?

Я — такой же человек. Почище вас! — закричал капитан, по рывисто расстегивая шинель. Любовь Антоновна улыбнулась краешком губ, подняла с земли сухую ветку и легко разломила ее.

— Чему вы смеетесь, доктор? Вы знаете, что я могу сде лать?

— Ничего вы не можете, капитан. Отведите меня в зону или кончайте здесь... ах, да, убивать разрешается только при попытке к побегу... Я повернусь спиной — и стреляйте... в за тылок... Раньше герои требовали, чтоб им стреляли в лицо.

Мы лишены и этого последнего утешения. Что ж, я не жалею.

Никто не узнает и не расскажет, как умирали мы... Смотреть в лицо смерти... Романтично... благородно... Но у меня не тот возраст... К романтике не тянет. Хватит болтовни. Впрочем, я стара, мне простительно. Вы — мерзавец! Мелкий жулик!

241

Хам! Этого достаточно, чтоб меня пристрелить? Если мало, я плюну вам в лицо. Стреляйте, капитан! — Любовь Антоновна отбросила сломанную ветку, тщательно вытерла о платье руки, встала, повернулась спиной к капитану и спокойно пошла в сторону лагерной зоны. Капитан преградил ей дорогу.

— Я вовсе не хочу вас убивать, — торопливо заговорил он, вытирая со лба пот.

— Чего ж вы хотите? — безучастно спросила Любовь Ан тоновна. Капитан сжал пальцы так, что они захрустели, рас серженно фыркнул (так фырчит кошка, увидев, что мышь юрк нула в свою нору) и заговорил: — Сядьте, доктор!

— Я постою.

— Не стану вас неволить. Скажу вам правду. Меня посла ла к вам Лизутка.

— Она здорова?

— Спасибо, доктор, здорова. Вчера выпил я с устатку...

— Вы не были похожи на пьяного.

— Меня сразу не заметишь. Я ее, подлую, по семь стаканов пыо за раз. А с виду — ни в одном глазе... Такое, бывает, на творю, что и сам не рад. Удержу мне нет. Вы под горячую руку попались... То все бы сошло... Я бы вас сегодня из карцера выпустил, на том и помирились бы... Лизутка узнала. Пока я сидел вчера вечером у дружка охотника, лейтенант, он, бала болка такая, пришел домой ко мне и рассказал Лизе, что я вас ударил. Трепаться он умеет. Не язык, а помело поганое. Как в кино расписал. Про Ярое лав леву, что глаза у нее пулями выбили, про Воробьеву (чокнутая она, доктор) и про то, как я вас ударил и в карцер посадил. Кулак у меня тяжелый... я однажды по пьянке зашиб одного. Крепкая вы, жилистая...

скоро очнулись... Лизутка как узнала про вас — и в слезы: «Обидел ты доктора, — кричит, — она мне жизнь спасла, а ты ее кулаком употчевал в благодарность. Раз ты доктора моего не уважаешь, значит и я тебе не нужна. Ищи себе дру гую!» Я прикрикнул на нее, а она с кулаками на меня. Щеку поцарапала. Ваш брат это умеет. Я думал — перебесится она и в норму войдет. Какое там!.. Вещи собрала и уезжать надума ла к матери. «С первым же поездом уеду от тебя, бандит!»

По-всякому ругалась, почище вас, доктор. Как с ней сладишь?

242

Отлупить маленько? Оно бы, конечно, не вредно, даже очень полезно, да не потерпит Лизутка кулаков моих: сразу уйдет и не сыщешь. Крепкий характер у нее. Настырная она... Я ми-рОхМ решил покончить. Говорю ей: что было, то сплыло, старое не вернешь и не переделаешь. Ты скажи лучше, чего ты ж е лаешь? «Хочу, — говорит Лизутка, — чтобы ты доктора привел ко мне и чтоб прощения попросил у доктора. Простит она, а я как баба пойму, по-настоящему прощает, от сердца или из-под палки. По-настоящему — значит, и я прощу, а если ты с собашником своим запугал доктора, — Лизутка Кабанина очень не любит, — завтра же уеду к матери». Три часа с ней бился. Ни в какую на уговоры не идет. Пойми, Лизутка — говорю, — меня с работы выгнать могут. Если уголовникам потачку дают, на это сквозь пальцы начальство смотрит, а за политических голову снимут. А она свое гнет: «Начихать мне на твою службу! Руки-ноги есть — в любом месте прокор мимся». Я тут, извините, доктор, напомнил ей, что политичес кие народ травили, скот уничтожали. Они миллионы людей извели, — говорю, — страну обездолили, из-за них войну чуть не проиграли. Что же их, кофеем сладким поить за это, курятиной кормить? Перины им на нары постлать? Лиза мне в ответ: «Сама книжки читала, знаю, как враги народа звер ствовали, в школе о них рассказывали, грамотная я, восемь классов кончила. Правильно, что их так наказали. Только доктор, что меня лечила, — не враг она. Оговорил ее враг, чтоб ему из глубинки не вылазить, или на суду ошиблись».

Я ее попугал немного. Знаешь, — спрашиваю, — что бывает тем, кто за врагов вступается? Y меня в зоне полно таких за ступников. Лизутка совсем обозлилась: «Веди меня в зону хоть сейчас, а доктор все равно не враг. Я тебе глаза за нее выцара паю». Я ей намекнул, что тайга велика, если пропадет она, ска жем, нынешней ночыо, не сыщут ее и с Рексом. Она в меня кастрюлей швырнула — и к дверям. Еле изловил ее. Быстро ногая она, сильная, не то, что лагерные доходяги. Долго спо рили мы с ней, а что будешь делать... Рука на нее не подшшет-ся, хоть тайга и велика и следов сыскать трудно. Пошел я за вами... Я вам все рассказал, доктор. Наизнанку вывернулся...