Невидимые железные обручи, их было много, очень много, туго стягивали шею, плечи, ноги, а тяжелые гири, они висели на каждом обруче, тянули ее к земле.
— Я требую, Елена Артемьевна, чтоб подобных разговоров больше не было. Y Риты перенапряжена нервная система.
Сдвиг, вывих, если хотите. Я как врач запрещаю вам волно вать больную. Всякие эмоции вредны ей. И даже могут при вести к фатальному исходу... Вы обязаны меня слушать! — бушевала Любовь Антоновна, когда Риту уложили на колени.
— Я нечаянно... Я... от всего сердца... — робко и виновато прошептала Елена Артемьевна.
— Верю... и не одобряю. Хирург не имеет права делать операцию родственнику, потому что, оперируя родственника, он будет взволнован и не уверен в своих силах. Я — терапевт, но и я обязана спокойно взвесить все. Рите противопоказано любое волнение. Сейчас она опять в бессознательном состо янии...
— Доктор! На вас самой лица нет... Вам, поди, тоже рас страиваться вредно... Поберегите себя, — в голосе Кати звуча ла просьба.
— Оставьте меня в покое. Я практически здорова, насколь ко может быть здоров человек в моем возрасте.
— Шибко вас вчера стукнул кобель-то этот?
— Не вспоминайте, Катя... прошло все — и забудем...
235
— Живодер! Вы ему жену выходили, а он...
— Не будьте мелочны, Катя, — досадливо отмахнулась Любовь Антоновна.
— Вы уж простите мне за вчерашнее... не утерпела я, как Аню увидела. Ей пес живот погрыз... а собашник ноги об него вытирает, чисто о половую тряпку... Я и подумала: раз вы жене капитана помогли, то и собашнику поможете, случись с ним что. Другие врачи лечат их за кусок хлеба...
— Ты права, Катя... Но может и я хоть чуть-чуть тоже права. Женщина могла умереть — не капитан... Пойми меня как человек, что я по совести, просто по совести, обязана по мочь больному.
— Правду говорят, что вы полковника из управления вы лечили?
— Не вылечила я, а... правда, вылечила, спасла его.
— Тоже, значит, пожалели?
— Ох, как трудно объяснить тебе, Катя... Я между двух ножей... Каждый — острый, как скальпель, — и прямо в сердце бьет. Гуманность, ну, человеколюбие, что ль... долг врача...
закон...
— А они-то много законы соблюдают?
— Это не те законы, Катя. Мы с тобой говорим о разных вещах... Меня учили спасать всех. Даже злейших врагов. Закон прощения, братства, любви, бескорыстия...
— Полковник, поди, тоже те законы изучал? Аль у него в одно ухо вошло, а в другое вышло?
— Не знает он их. Для него весь мир — черное и белое...
Враги и единомышленники. Не друзья, а единомышленники, думают одинаково — соратники, иначе думают — смертельные враги. Полковник не щадит таких... Противно говорить о нем.
Кто он? Топор в умелых руках. Не нужен будет — выбросят на свалку, обвинят в зверстве или ушлют на пенсию. Ненави деть топор так же глупо, как, скажем, ненавидеть Рекса.
— Я до лагеря очень любила собак... а теперь... Разумом я понимаю, что они не виноваты, но... вчера бы я убила Рекса.
Знаю, что его научили, что из него мог бы выйти верный пес, добрый, услужливый, а вот не могу смириться с ним, — приз налась Елена Артемьевна.
— Все мы такие... разумом понимаем, а сердцем — нет.
236
— Вы восемь лет в лагерях, Любовь Антоновна. Здешние порядки знаете лучше меня.
— Да, я — лагерный старожил, — с горечью подтвердила Любовь Антоновна.
— Часто вам доводилось видеть такое, как вчера?..
— Не редко... Это один из методов запугивания: принесут в зону изуродованного беглеца и показывают всем заключен ным. Смотрите, и вас то лее ждет при побеге.
— Я слыхала от Кати, что на каждого убитого оформляют акт. Аню собака погрызла, в глаза ей стреляли... Как же они акт составят?
— С Аней легче всего им справиться. Акт подпишет лекпом, а он, вы сами знаете, подпишет, что велят. Подмахнут охотники и собашник. Y Ани был топор. Напишут, что она напала на собашника, попыталась убить его, и в целях само защиты он выстрелил. Одновременно стреляли охотники.
— А разорванное горло? Аня вся искусана...
— Собаку не удержал, а с собаки много не спросишь.
Только акт никто читать не станет. Подошыот, сунут в папку и забудут. Лет через сто будущему историку, может, и попа дется на глаза этот акт, если он сохранится, но...
— Идут... — перебила Катя.
В открытые двери хлынул свежий воздух. В камеру вошел начальник лагпункта.
— Выходите, доктор, — мрачно приказал капитан.
Любовь Антоновна сделала вид, что не расслышала его приказа.
— Доктор! На выход! — сердито повторил капитан, не глядя на Любовь Антоновну.
— Y нас есть фамилии, гражданин начальник. Кто вам нужен? — с нескрываемым отвращением спросила Елена Ар темьевна.
— Не вы, доктор нужна. Ивлева.
— Я не выйду! — отрезала Любовь Антоновна.
— Я приказываю вам!
— Не возвышайте голос, гражданин начальник. Тут боль ные, — со злобой оборвала капитана Любовь Антоновна.
— Мне наплевать! — рявкнул начальник лагпункта и осек ся... — Я вас... прошу... доктор, — с усилием выдавил капитан.
237
Лицо его побледнело, глаза блудливо шарили по стене, дро жащие пальцы, короткие и толстые, коснулись узкого лба и побежали выше, немилосердно теребя жиденькую шевелюру.
— Гражданин начальник, я никого из вас ни о чем не просила. Сейчас прошу: оставьте меня в карцере. Y меня на руках больная девушка, не тревожьте ее, — Любовь Антонов на говорила тихо, вполголоса, не отрывая глаз от лица капи тана.
— Они, — капитан махнул рукой в сторону Кати и Елены Артемьевны, — отнесут Воробьеву в барак. А вы, доктор, пой дете со мной.
— Воробьевой необходим абсолютный покой. Денисова и Болдина — ослабли, они могут уронить Риту по дороге.
— Косолапов поможет, — пообещал капитан.
— Я не подпущу этого выродка к Рите. Мне рассказывали о нем...
— Молчать не научились? Ладно, доктор. Сами отнесете Воробьеву — и со мной на вахту.
— Утром нам зачитали ваш приказ, гражданин начальник.
Каждой из нас — семь суток карцера. Сегодня — первые сутки, — сухо напомнила Любовь Антоновна.
— Я отменил его. Воробьеву отнесут Денисова и Болдина.
Помогут надзиратели, те, которым вы доверяете. Вы присмот рите, когда ее переносить будут. На вахте валяется старый тюфяк. Я дам команду, чтоб его отдали Воробьевой. Навсегда!
Пусть спит!
— Вам нужна моя помощь, гражданин начальник?
— Да как вам сказать, доктор...
— Как есть, так и скажите. Прямо, и не виляйте.
— Нужна! — твердо отчеканил капитан.
— Оставьте нас одних, гражданин начальник. Дайте мне пять минут подумать. Я попрошу вас не подслушивать. Иначе...
— в голосе Любови Антоновны прозвучала угроза.
— Хорошо, доктор. — Капитан исподлобья оглядел жен щин и, ссутулившись, словно он нес на плечах невидимый груз, вышел из камеры.
— Что будем делать, Катя? Решай!
— Идите, доктор, — после долгого молчания заговорила Катя. — Загубят они нас всех, и вас...
238
— Я не выйду из лагеря живой...
— И Елену Артемьевну...
— Y нас с Любовью Антоновной одинаковая участь, — вздохнула Елена Артемьевна.
— А мне слаще вашего? Ну, выйду я отсюда живой, а радость-то какая? Ни девка — ни баба... Старик и то замуж взять побрезгует. Сирота я... Сродственников у меня не оста лось. Потому и не убегла я с Аней.
— Y всех никакой надежды впереди...
— Что правда то правда, доктор. Я другого боюсь. Началь ник наобещает, а слово держать не любит он. Ох, как не любит.
— Не пойду, Катя.
— Ступайте, доктор. Может, облегчение какое выйдет.
— Не верю.
— Я тоже не верю. Только хужему не бывать.
— А лучше будет? — с горькой усмешкой спросила Любовь Антоновна.
— Не знаю, — неуверенно ответила Катя.
— Идите! Пожалейте Риту, — тоскливо попросила Елена Артемьевна.
— А ты, Катя?
— Я свое слово сказала. Ступайте.
