— Гнуса кормим из-за них! — дружно зашумели кон воиры.

Седугин затравленно оглянулся и всюду видел глаза кон воиров, осуждающие и враждебные.

— Смотрите, братцы, что он делает! — воспрянул духом начальник конвоя, почувствовав всеобщую поддержку. — Бы товиков самоохрана водит на работу. Из малосрочников. Не будь контриков, и нас бы сюда не пригнали. Кого охранять?

188

Лес? Он не сбежит. Другие солдаты в городах служат, к бабам бегают... А мы?! Тайга! Гнус! Света нет! Нового человека не увидишь! А кто виноват?! Они! Фашисты! С попадьей пошу тить хотели, а Седугин за автомат! Загремишь теперь в Лагерь!

— Ты отправишь? — криво усмехнулся Седугин.

— Военный трибунал! Оружие на товарищей поднял. За кого! Ее муж всю жизнь людей обжуливал. Дурманом бо жественным торговал! Чего уши развесили, контрики? За ра боту.

Заключенные поспешили выполнить приказ старшего сер жанта. До вечера работали молча. Собашник незаметно ушел.

Конвоиры сидели у костров, мрачные и обозленные. Старший сержант бесцельно ходил взад и вперед, изредка приподни мая накомарник. Седугин, нещадно дымя самокруткой, пы тался заговорить то с одним, то с другим конвоиром, но они отворачивались от него. Ефросинья вместе со всеми пилила бревна. Окровавленную прокушенную кисть руки она украд кой прижимала к платью. На ее грязном платье расплывались темнокрасные пятна. Начальник конвоя запретил делать пере вязку.

— В зоне перевяжешь! — коротко крикнул он.

Солнце скрылось за высокими деревьями. Синий вечер, напоенный ароматом душистой хвои, неслышно подкрады вался к земле. Начальник конвоя вынул из кармана часы, вдоволь полюбовался ими, насмешливо, с чувством превосход ства посмотрел на конвоиров и приказал: — Строиться! Инструменты на плечо! Каждый захватит по полену!

— Инструментов много! Не донесем дрова! — выкрикнул женский голос.

— Ко мне, кто кричал! — приказал старший сержант.

Никто не шелохнулся. Отчеканивая каждое слово, началь ник конвоя в третий раз за день прочел неизменное правило.

Пока шли лесной просекой, конвоиры только покрикивали на заключенных. Когда колонна вышла на большую дорогу, на чальник конвоя приказал:

— Лечь!

Роняя тяжелые поленья на ноги соседок, женщины упали на землю лицом вниз.

189

— Встать! — заключенные, торопливо хватая с земли ин струмент, с трудом поднимая поленья, встали. — Лечь! — Ефросинья замешкалась. Катя с силой дернула ее за руку и они обе упали. Над тем местом, где только что стояла Ефро синья, низко просвистела пуля. — Встать! — женщины под нялись. — Лечь! — колонна продолжала стоять. — Не подчи няетесь законным требованиям конвоя?! — зловеще спросил старший сержант.

— Не изгаляйтесь над нами! — услышала Рита женский крик.

— Предупреждаю! Пререкания с конвоем, невыполнение требований конвоя приравнивается к побегу. Лечь! — многие женщины легли. Однако человек пятнадцать, и среди них была Рита, продолжали стоять.

— Привести оружие в боевую готовность! — задыхаясь от злобы, приказал старший сержант. Конвоиры сноровисто и скоро, как на ученье, сняли автоматы и отвели предохрани тели. «Вот и все, — успела подумать Рита, — лечь не хочу!

Десять лет... Каждый день вот так... Не лягу!»

Седугин отпрыгнул в сторону.

— Я пристрелю тебя! — крикнул он, направляя дуло сво его автомата в голову старшего сержанта. Лицо начальника конвоя посерело, губы дрогнули, глаза заморгали часто-часто, руки опустились вниз.

— Дурачье! — заговорил Седугин, не повышая голоса. — Расстреляете сразу пятнадцать человек — затаскают. Это вам не одного убить при попытке к побегу. Не слушайте этого психа ненормального. Ста-а-рший сержант! Он на гражданке сапоги чистить будет!.. Их убьете? И меня вместе с ними?

Судья — тайга, а медведь — прокурор? За политических не накажут? И за меня простят? Так думаете? Отпустят. Простят.

А польза какая? Медаль на мягкое место повесят? Стреляйте в меня! Стреляйте в матерей своих! Они вам в матери годят ся... Стреляйте, коль вы звери, а не люди!

Конвоиры глухо заворчали. Двое из них, не ожидая ко манды, закинули автоматы за плечи. Один опустил автомат дулом вниз. Четверо нерешительно мяли приклады в руках.

Палец Седугина оставался на спусковом крючке.

190

— Автоматы на плечо! — сиплым осевшим голосом прика зал начальник конвоя. — Встать! Колонна, шагом арш!

Шестьдесят пять женщин и девять конвоиров тронулись в путь. Заключенные знали, что их ждет в лагере. Один из кон воиров, молодой, здоровый и сильный, шел навстречу неве домой судьбе.

ЕФРОСИНЬЯ

Прошло двадцать четыре дня с того вечера, когда Риту привезли на шестьсот семнадцатый лагпункт. В неведомых Ри те волшебных городах и селах отрывной календарь расска зывал людям, что сегодня второе воскресенье первого осенне го месяца, что со дня рождения младенца Иисуса, подарив шего миру закон любви и прощения, прошло тысяча девять сот сорок четыре года восемь месяцев и пятнадцать дней.

Впервые за пять недель Рите, как и всем заключенным, выпал свободный день. В незастекленные окна бараков врывался удушливый горький ветер. Со вчерашнего вечера горела тай га. Светло-рыжие языки горячего пламени жадно слизывали зелень ветвей, сжигали деревья и траву. Туча густого дыма окутывала лес, растекалась над землей, по-гадючьи заползала в каждую щель. Огонь убивал все живое на своем пути, грозил и самому начальнику лагпункта, и мечущейся в беспамятстве Ефросинье.

— Пятый год в тайге. А такой пожар впервой вижу, — заговорила Катя, напоив Ефросинью.

— Дышать трудно... Раньше тайга горела? — спросила Рита.

— Пожарче горела, но все боле летом, а чтоб такой по жарище осенью — не упомню. Тут в это время дожди за всегда шли. А недели через две заморозки стукнут... Очнулась, кажись... Зовет... — всполошилась Катя. Ефросинья смотрела проясненно и осмысленно.

— Помогите встать, дочки... Посидеть охота, — попросила она.

Рита и Катя посадили больную и прислонили ее к стене.

19]

— Елена Артемьевна, неужто и пособить нечем? — глухо спросила Аня, жалостливо, по-бабьи шмыгая носом.

— Чем я могу помочь, Аня? Любовь Антоновна, скажите хоть вы слово. Вы — терапевт, а я... Кто я? — обратилась Елена Артемьевна к маленькой сухой старушке, с вечера не отходив шей от больной.

Любовь Антоновна вздохнула и отвернулась. Она долго молчала, смотря куда-то вдаль поверх голов сидящих перед ней женщин.

— Мне неудобно повторять вам прописные истины, но та кова участь врача. Y Ефросиньи Милантьевны аритмичный пульс недостаточного наполнения. Температура около сорока, точно не скажу. На фоне жесткого дыхания в легких прослу шиваются сухие хрипы, их можно услышать и без стетоскопа.

Рана на руке воспалена, выделяет гной. Язык обложен сплош ным желтым налетом. Тошнота, рвота, сухость во рту, мутная моча. Ефросинья Милантьевна истощена, у нее нездоровая пе чень, язва желудка и... не буду продолжать. Что пользы, если я перечислю все ее недуги. Главное — помочь больному. Но как? Y меня есть лекарство? Травы, на худой конец? Может, меня послушает лекпом? Вы видели его вчера, а я с ним разго варивала. Порядочный врач санитаром его не возьмет рабо тать...

— Он до лагеря в пивной вышибалой был, — равнодушно, ни к кому не обращаясь, проговорила синеглазая молодень кая девчонка, вчера приведенная в барак вместе с Любовью Антоновной.

— А ты не врешь, Лида? — не поверила Аня.

— За вранье деньги не платят. Мы — земляки с доктором вчерашним. Дядей Кириллом его зовут. Городок у нас неболь шой, я там почти всех местных знала, а уж его... Папаня мой до войны закладывал шибко, наберется он, заскандалит, а дя дя Кирилл по шее ему накошмыряет и на улицу выкинет.

Папаня пьяный никого не слушал, меня только одну, я сама его из пивной забирала, потому что маманю гнал он. Y дяди Кирилла жена пивница, бабой Марущачкой звали ее, а он вроде как помогал ей. В войну папаню на фронт забрали, а дядю Кирилла оставили, он кривой на один глаз, выбили ему по пьяному делу. Он и сам потом зашибал не меньше папани.