Каждый шаг давался с трудом. Сквозь давно прохудившиеся ботинки — правую подошву Рита еще на пересылке подвязала тряпками — набились острые мелкие камешки. Боль злобно кусала непривыкшие к ходьбе ноги, жгла грудь, тоненькими иглами впивалась в пересохшее горло, подкрадывалась к серд цу, властно сжимала тело.

...Только бы не упасть... Упаду... Добегу... Упаду... С ужа сом думала Рита.

— Скорей! Скорей! Скорей! — злобно погоняли конвоиры.

Подъем наконец кончился. Пробежав еще метров двести по ровной дороге, старший сержант замедлил шаг, а минут через пять скомандовал:

— Колонна, стой!

Женщины, жадно ловя ртом воздух, стояли не шелохнув шись. Начальник конвоя чиркнул спичкой, прикурил потухшую папиросу, небрежно пустил из носа струйку дыма и выплюнул окурок под ноги.

180

— Вот мы с вами и зарядку провели. Утренняя гимнасти ка! — начальник конвоя весело заржал. — Устали? С меня пример берите! Спортом занимайтесь! Закаляйтесь! Для вас же стараюсь. Первые две пятерки, ко мне! Оставить инструмент на месте! Разбить запретную зону!

Рита осталась в строю. Колонна заключенных стояла возле железной дороги. Метрах в пятидесяти от дороги по правую руку начиналась тайга, по левую, вблизи от насыпи, куда им велели подняться, стояли одинокие сосны и ели. Сквозь них виднелась лента грунтовой дороги, а дальше шумела все та же тайга, угрюмая и непокорная. По обе стороны насыпи женщи ны вбивали низенькие колышки и, привязав к ним тонкую бечеву, натягивали ее. Дорога шла резко под уклон. Казалось, что там, куда едва доставал глаз, она обрывается в пропасть.

Рита смотрела и не могла понять, каким же чудом поезда побеждают отвесный крутой подъем.

— Смотришь, девонька? — спросила желтолицая седая жен щина в заплатанных ватных брюках. Рита кивнула головой, не в силах вымолвить ни слова. — Дивишься, небось, как паровоз по эдакой крутизне ходит? Не на такое еще здесь насмотришься.

Паровозы, они железные, а машинисты — малосрочники, ге ройствуют, вагоны часто с рельс сходят. Вот мы дорогу и подиимать будем.

Поднять дорогу?.. Как ее поднимешь?! Шутит, наверно...

Не похоже... Глаза у нее больные, слезятся... — раздумывала Рита. Когда вбили колышки и натянули бечеву, начальник конвоя предупредил:

— Веревка — запретная зона. Один шаг за нее — пуля в затрллок. Работайте! Ты, — старший сержант ткнул пальцем в сторону Риты, — отдай штопку ей, — он указал на желто лицую женщину в ватных брюках.

— Какую штопку? — не поняла Рита.

— Ту, что в руках держишь, дура деревенская. Этой дере вянной лопатой путя подштопывают. Возьми железную лопату у матушки, — начальник конвоя кивнул в сторону Ефросиньи, — а ее сегодня на вагу посадим, пусть живот поднатужит, ногами подрыгает. Ты спускайся вниз, носилки грузить. Долго гривая попадья у меня попотеет. Молись, матушка! Трудись! — Заметив, что Рита хочет что-то сказать, начальник конвоя

181

снял с плеча автомат и выразительно похлопал рукой по прикладу.

— Видишь, чем пахнет? Марш на работу! — ничего не понимая, Рита сошла с насыпи. Вместе с ней спустились еще трое, они встали возле большой кучи гравия. Вереница женщин с деревянными носилками в руках потянулась к ним.

— Полней накладывай! — приказал конвоир Рите.

— Они не донесут, — хрипло возразила Рита.

— Чтоб я последнее слово от тебя слышал! За запретку прогуляешься! — пригрозил конвоир.

До обеда Рита работала молча. Женщины иногда роняли короткие фразы вполголоса, обращаясь друг к другу. Но Ри та не знала никого из них, да и ее пока не знал никто. Иногда она глядела вверх на насыпь. Заключенные принесли бревно, сунули его по;д шпалу — ямку они заготовили раньше, — шестеро из них легли телами на самодельный рычаг. Корот кий отрезок железной дороги немного поднялся вверх. Рычаг, его почему-то называли вагой, клонился вниз.

— Раскачивайте вагу! — кричал конвоир.

— Животом налегай, матушка! Животом! Ножками дры гай! — весело хохотал начальник конвоя.

Под приподнятые шпалы женщины бросали лопаты песка и гравия. Четверо заключенных — среди них Рита узнала желтолицую — поспешно трамбовали гравий штопками.

— Штопайте лучше! — кричал начальник охраны.

— Чо зыркаешь, контра?! — пробурчал молодой конвоир, пиная Риту носком сапога. — Работай!

Солнце поднялось высоко. Тучи мелкого гнуса, как тонкая кисея, скрывали лица заключенных. Гнус жалил лицо, лез в глаза, кусал открытые руки, заползал под одежду, набивался в нос и в уши. Стоило на минуту открыть рот, и Рита с омер зением сплевывала черную от гнуса слюну. Конвоиры натянули на лица волосяные сетки накомарников и, несмотря на жару, приказали развести костры. Конвоиры подбрасывали в огонь зеленые сырые ветки. Густой дым поднимался над чадящими кострами, отгоняя таежный гнус и комаров.

— В гробу я видел такую службу, — выругался молодой конвоир, тот самый, что ударил Риту. Лопата уже дважды

182

выскальзывала из ее ослабевших рук. Рита пыталась выпря миться, отдохнуть, хотя бы минуту, смахнуть с лица крыла тую нечисть, но всякий раз, стоило ей только разогнуться, конвоир злобно кричал:

— Шевелись, контра! — и Рита шевелилась, сама не соз навая, что она делает.

— Кончай работать! Обед! — объявил начальник конвоя.

Рита, пошатываясь, подошла к подводе. Тощая лошадь недо вольно фыркала, ожесточенно хлестала себя хвостом по кру пу, яростно мотала головой, отгоняя сотни тысяч маленьких кровопийц, жадно облепивших усталое тело животного. На подводе стояла сосновая бочка с баландой. Рита, вспомнив, что у нее нет посуды, беспомощно оглянулась кругом.

— Тряпки нет какой? — спросила Ефросинья, подходя к Рите.

— Зачем она?

— Посуду накрыть, когда суп плеснут, а то мошкара туда нападает, — пояснила Ефросинья. — Пошарь в одежонке, авось найдешь.

— Нету у меня, — виновато сказала Рита.

— С гнусом поедим, бери на двоих.

Едва только повар плеснул в банку баланду, десятки кро шечных крылатых тел упали в мутную жидкость, покрыв ее тонким слоехМ умирающего и мертвого гнуса.

— Ешь! Не отловишь их, новые налетят, — ворчала Ефросинья, передавая ложку Рите. Рита с отвращением глота ла теплую бурду. Жижу выпили быстро. На дне объемистой банки лежала нечищенная гнилая картошка.

— Чего ищешь? — усмехнулась Ефросинья. — Картоху одну в котел ложат. Лопатой ее гребут с земли и в соленой воде варят.

— Немытую? — вздрогнув, спросила Рита.

— Кто мыть-то ее станет? Чем? Вода надзирателям на баню идет. С грязи-то она слаще, — вмешалась в разговор желто лицая женщина.

— Как вас зовут? — спросила Рита. — Я утром с вами говорила...

— В одной пятерке шли. Ты меня не рассмотрела. Катей

183

в девках звали, как помру, не знаю, с каким именем в гроб лягу.

— Вы еще не старые, — запротестовала Рита.

— По годам — молодая, — согласилась Катя, — двадцать семь мне, аль не похоже? Когда арестовали, девятнадцать стукнуло.

— За что же вас? — не утерпела Рита.

— За председателя нашего. Он как бугай колхозный, до баб охочий, не деревенский... Райком его к нам прислал. Ты не гляди, что я сейчас такая. Я девка справная была, коса ниже колен. Как пойду плясать, все парни мои. Завлекала я их. Теперь желтая, седая, беззубая... Уездили меня за восемь год ков. Ух, попал бы мне тот гадюка в руки! Сколько он девок опохабил... Надсмеется — и дальше. Ко мне полез. Я его живо отвадила черенком лопаты промеж очей. Озлобился он. Я в ту пору дояркой была на ферме, хворь на телят напала... Я три но чи из коровника не выходила, доглядывала за ними. Жалко их...

Как малые дети носами тычутся, смотрят на тебя, только не скажут, «помоги», мол. Ветеринар клятущий с председа телем в город укатил, и мне побежать некуда... В одночасье пятеро телков померли. Председатель бумагу на меня в суд написал: такая, мол, я и сякая, изничтожительница колхозного добра. Судили меня как отравительницу скотины. Не дьявол я, чтоб скот морить, дышит он... живой... теплый... Бабоньки, кто видел, как убивалась я возле скотины, хотели на суде слово сказать. Не пустили их... Глянь-ка, старшой что-то псам своим говорит. И собашник пришел. Не иначе, как погонят нас в другое место.