— Не вы бы, Елена Артемьевна, так другая б написала ему.

— Отсюда все преступления начинаются, Рита. Не я, так другой... Так лучше я гадость сделаю, чтоб другой не успел опередить меня. Я тоже так поступила. Работать мне запре тили. Генетиков всех поганой метлой вымели, как изволил высказаться один правоверный поклонник Лысенко. Сама я проживу, много ль мне надо одной, не каждый же день досы та наедаться. У Бореньки глазки печгшьные, личико бледное, война... Долго не решалась. Потом села и за месяц четыреста страниц хаму тому написала.

— И вы покривили душой? — удрученно спросила Рита.

— Запачкалась я, покривила. Не дай Бог, чтоб Боренька об этом узнал... Тяжело. Одно утешает, что такую писанину стряпают и сами, те, кто чуть поумнее моего осла, пудами штампуют. От моей писанины пользы нет, да и вреда тоже.

Съедят ее мыши в архиве. Другое плохо, осел-то теперь не простой, а ученый, со званием. Не один молодой талант погу бит. Все равно бы он доктором стал и без меня. На меньшее его родные не согласны. Ученый совет сюда в полном составе сошлют, если звания ему не присвоят. Разумные люди такой бред всерьез читать не будут. Похвалят осла, накричится он вдоволь и успокоится. Варваре Ивановне не смогла это рассказать, вам открыла, первым.

— Что ж он, прохвост этакий, за вас не вступился, когда заарестовали вас? — возмутилась Аня.

— Не такой он человек, чтоб другому в беде на помощь прийти... В академики метит... Светило! Мертвецы, когда гни ют, тоже светятся...

172

— С работы вертаются, — встрепенулась Аня.

В настежь открытые двери входили женщины, истомлен ные, с распухшими лицами, грязные. Когда дверь закрылась, они понуро разбрелись по нарам. Не снимая одежды, жен щины ложились на голые доски. Никто из них не попытался заговорить с новенькими. Так продолжалось минут двадцать.

...Наверно, их уже накормили. Дали бы и нам баланды...

До чего они устали, и молчат... Рита исподтишка разглядывала соседку по нарам. Из-под короткого платья неопределенного цвета выглядывали распухшие искусанные ноги. Седые вскло ченные волосы, давно забывшие гребенку, беспорядочно тор чали во все стороны. Длинные белесые брови нависли над глубоко запавшими глазами. Густая сеть мелких морщин из бороздила искорябагшое ногтями лицо. Лоб, подбородок и ще ки покрыли мелкие ранки с застывшими каплями сукро вицы и гноя.

— Новенькие? — заговорила соседка. — Откуда?

— Сегодня пригнали из пересылки, — охотно вступила в разговор Рита.

— Срока большие? — после долгой паузы продолжала рас спрашивать женщина.

— У меня десять лет, у Елены Артемьевны — двадцать пять, у Ани...

— Все едино какие срока, — безнадежно махнула рукой соседка, — как имя-то твое?

— Рита.

— Не упомню я в православных святцах такой святой.

— Это мне папа такое имя дал, по маме.

— А меня матушкой Ефросиньей прозывают... Дивишься?

Муж мой иерей, батюшка значит. А я, как жена его, матушка.

— За что же вас сюда-то? — участливо спросила Аня.

— За слово Божье!

— Теперь религия разрешена. Священников не преследу ют, — возразила Елена Артемьевна.

— Христопродавцам всё дозволяют. Они в двадцатых го дах от сана отреклись. В тридцатых выступили перед народом, что религия обман, опиум, а в сороковых, когда туго стало, позвали их власти, и побежали они, аки овцы шелудивые. Те перь разрешено молиться, а за кого? За гонителей церкви пра173

вославной. Молитесь за врагов ваших, сказал Господь. Пусть и молятся за власть имущих, как за врагов. Нет власти аще не от Бога. Так. Но апостол учил, что если власть восстала против Бога, то христиашш истинный не послужит в храме власти той. Плоды рук своих отдай власти нечестивой, а душу для Господа сбереги. Вот как мой батюшка учил. За то, что от сана не отрекся, облыжно не оговорил себя в плутнях, как того власти востребовали, десять лет на Колыме был. Вер нулся — за Сталина молиться не пожелал, и заслали его не весть куда. И меня сюда. Зашумели... Суп принесли... Авось

Господь смилосердствуется и водички малость дадут, — тяже ло кряхтя, Ефросинья с трудом поднялась с нар. Вернувшись на место, она бережно, боясь пролить хотя бы каплю, хлебала большой деревянной ложкой мутную баланду. Когда в трех литровой банке осталось совсем на донышке, а случилось это очень скоро, она протянула баланду Рите.

— Поешь, девонька, не смотри, что тут мало. Поварешка-то поллитровая, плеснут ее в посудину, только донышко по кроют.

— Я не хочу, — отказалась Рита, глотая голодную слюну.

— Ешь! Банка-то, правда, из-под краски, снаружи красили забор в зеленый цвет, а посудину нам бросили, как псам смер дящим. Хорошо хоть такая есть.

— Нас трое, — наотрез отказалась Рита. — Ешьте уж сами, оголодали вы.

— И то, поем... грязи-то сколько. Помыться негде... Пни ныне корчевали, болота кругом... Лес валить легче, не пошлют, — сокрушалась Ефросинья.

После ужина в барак вошел надзиратель.

— Кострожеги! Ко мне! — закричал он.

Женщины понуро поплелись к выходу.

— Одна, две, три, — отсчитывал надзиратель, — семь, восемь, девять, проходи, что засмотрелась? Четырнадцать, пят надцать, шестнадцать. Точно, как в аптеке. Пошли! — послы шался лязг засова и тихое позвякивание ключей.

— Намаялись — и костры жечь, — вздохнула Ефросинья.

— Какие костры? — удивилась Рита.

— Света электрического нет, вот и жгут всю ночь, чтоб часовым видно было. Боятся, как бы не убегли мы. Куда по174

бежишь-то? Вокруг — лес нехоженный, болота. Заблудишься, звери порвут. В нашем селе, где мы с батюшкой жили, леса дремучие, но до этих им далеко.

— А где дрова берут? — спросила Аня.

— Конвой велит каждой, кто на лесоповале работает, по полешку в зону тащить. Всю ночь огонь полыхает. Утром ног не поволокут кострожеги.

— Их не освободят завтра от работы? — спросила Елена Артемьевна.

— Должны бы вроде, — вслух предположила Аня.

— Какое там... — безнадежно махнула рукой Ефросинья, — по очереди из каждого барака берут.

— И часто очередь приходит? — голос Елены Артемьевны дрогнул и она с силой закусила нижнюю губу.

— Кому как. Начальство с вечера назначает. Невзлюбят кого — через день посылают. Меня за три месяца раз двадцать посылали. А баптисток — трое их в нашем бараке — вторую неделю без смены шлют. Конвой строгий тут, вологодский.

Нам одна женщина в вагоне рассказывала, когда еще нас сюда этапом везли, не знаю правда, не знаю нет, что перед тем, как вести на работу, конвой говорит: «Вологодский кон вой шутить не любит: бежать будешь — стрелять будем, пуля не догонит — пса спущу, пес не догонит, сам разуюсь, но догоню», — матушка Ефросинья невесело улыбнулась.

— Врали они, поди, — с надеждой спросила Аня.

— Завтра сами всего насмотритесь. Устала я. Ни свет ни заря поднимут, — Ефросинья судорожно зевнула, свернулась калачиком, положила голову на руки и закрыла глаза.

— Ты спишь? — услышала Рита голос Елены Артемьевны.

— Не замайте ее, пускай отдохнет, — прошептала Аня.

Рита погрузилась в глубокий сон. Ей приснилась школа.

Риту вызвала к доске учительница, нарисовала букву «Г» и спросила: «Какое самое дорогое для человека слово начина ется на букву «Г»?

— Груши, — наивно ответила Рита. Класс грохнул смехом.

Учительница покраснела, гневно сверкнула глазами и голос ее задрожал от обиды.

— Ты очень плохая ученица, Воробьева. Самое дорогое для советских людей — Грузия. Кем гордится Грузия?

175

То ли Рита не расслышала хорошенько вопроса, то ли она плохо поняла разницу между словами кем и чем, а может, не подумала перед тем, как ответить.

— Чаем! — смело выпалила Рита.

— Гением гордится Грузия, — учительница негодующе за шипела. — Вот почему слово Грузия начинается с буквы «Г».

Это первая буква и в слове... ну-ну, Воробьева...

— Говнюк, — крикнул мальчишеский голос.