90

немой с рождения. Я с ним все чисто говорила. Сегодня вы немного вздремнули, а я с Глашей по душам поговорила.

— Как же она могла агитировать? — усомнилась Елена Артемьевна.

— Я ее кликну. Она сама обскажет как да что, — охотно ответила Аня. Она махнула рукой Глаше, стоявшей неподалеку от них.

Глухонемая радостно замычала и заторопилась к Ане. Она не спускала глаз с Ани, пока Аня разговаривала с Еленой Артемьевной и Ритой.

А теперь, когда Аня позвала ее, на невзрачном лице Глаши засветилась робкая улыбка. Глаша была явно довольна, что Аня о чем-то хочет расспросить ее и она сможет в безмолвной беседе облегчить душу. Пальцы Анн, длинные и гибкие, замель кали в воздухе.

— Чистая фокусница, — изумилась одна из женщин.

Глаша внимательно смотрела на руки Ани и, поняв, о чем ее просят, кивнула головой.

— Она сама все обскажет, — пояснила Аня.

Глаша согнулась, взяла в руки невидимую метлу. Затем резким движением откинула воображаемую метлу в сторону, ткнула себя кулаком в грудь и пять раз подряд выбросила обе руки с широко растопыренными пальцами.

— Она сказывает, что работала дворником. Опосля рабо ты их, человек пятьдесят, погнали па собрание в клуб.

Глаша быстро-быстро залопотала, несколько раз показала язык, широко открыла рог и безмятежно закрыла глаза. Паль цы глухонемой неутомимо двигались.

— Там кто-то языкастый долго говорил. Она с устатку заснула.

Глаша рывком ударила себя в бок, испуганно вскинула голову, сделала вид, что считает деньги, отрицательно замотала головой, левую руку почти опустила к полу, выразительно под няла два пальца вверх и слезливо сморщила лицо.

— Ее толкнули — вставай, мол, чего дрыхнешь. На двух месячный заем подписываться велят. Глаша сказала, что у нее маленький, а денег черт-ма, и...

— Понятно, пусть дальше представит, — перебили Аню женщины.

91

Глаша неожиданно выпрямилась во весь рост. Несколько раз пальцем указала на стену, надула щеки, скрестила руки и безмятежно положила голову на плечо. А потом на всю длину вытянутых рук провела плавный полукруг, который начинал ся возле груди, а кончался там, куда могли достать Глашины руки. Вслед затехМ она закатила глаза, со свистом втянула воздух, так, что ее плоский живот прилип к спине, а щеки провалились вовнутрь маленького рта. И вдруг в глазах Глаши сверкнула злоба и она с ожесточением показала кукиш.

— Глаша осерчала, поднялась и стала указывать на стены, а там, известно, портреты висят... Вот, мол, какие они морды разожрали, брюхатые, что свиньи поросные, а мы худющие, что шкилеты. Шиш вам, а не деньги!

— На сколько она осуждена? — с плохо скрытым волне нием спросила Елена Артемьевна.

Аня повернулась к немой, что-то сказала ей на непонятном языке. Глаша подняла обе руки, выразительно потрясая всеми пальцами.

— Десять лет! Глухонемой! — ахнули женщины.

— Во-о... А вы жалобиться Риту уговариваете. Тут коль попал — сиди. Судьба, — нравоучительно заметила Аня.

— И все же произошла какая-то ужасная ошибка... Я по нимаю, когда судят нас, интеллигентов. Донесли... Оболгали...

Подсидели... Кто карьеру делает, кто за себя боится... Y кого родные репрессированы или за границей... Могут и другие причины повлиять... Сегодня поговоришь откровенно с подру гой, а завтра твой разговор там известен дословно. Некоторые с перепугу доносят, по принципу — я не донесу, так на меня донесут... Это понятно. Но чтобы глухонемую за пропаганду судили?! Даже я этого не подозревала. Хотя обо многом и раньше слыхала от других... В бредовом сне такого не уви дишь, — вслух рассуждала Елена Артемьевна.

— Я с вами не согласна, — перебила Елену Артемьевну высокая смуглая женщина. Ее левая щека, обезображенная багровым рубцом, нервно подергивалась.

— В чем вы не согласны со мной, Варвара Ивановна?

— А в том, что вы осуждаете всю нашу интеллигенцию.

Я — филолог и смею надеяться, что русскую литературу нем ного знаю. Русские интеллигенты никогда не поддерживали

92

насилия и тем паче не были предателями. Бывало, бегали в охранное отделение, случалось, что наушничали на друзей сво их, но чаще, и гораздо чаще, шли в ссылку и в Сибирь, но оставались людьми. Если ж теперь и есть такие, что готовы предать близкого своего, то они...

— За что вас арестовали?

— Этот вопрос к делу не относится, Елена Артемьевна.

Y меня случай из ряда вон выходящий.

— А все-таки?

— Извольте, я вам отвечу... Я очень люблю Достоевского.

Как-то раз в тесном кругу своих коллег я сказала, что мнение о том, будто Достоевский архиреакционный и архискверный писатель, мягко говоря, не верно.

— Но Достоевский у нас не запрещен, — энергично воз разила Елена Артемьевна.

— Вы правы. Но есть маленькая оговорка. В «Бесах» Досто евский высмеивает Тургенева, Грановского, прямо нападает на Нечаева, который организовал кружок «Народная расправа»

и убил одного студента за то, что он попытался покинуть этот кружок. В книгах, изданных после резолюции, Нечаев числит ся революционером домарксистского толка... с ошибками, вы вихами, уклонами, но все же революционером. На мой взгляд, Нечаев — заурядный убийца. Убить провокатора — это одно.

Но убить человека, который добровольно вступил в общество и добровольно уходит из него, потому что не согласен с прог раммой и целью этого общества, это просто убийство из мести.

Не захотел исповедовать мою религию — умирай! Любое поли тическое течение, признает оно Бога или нет, — своеобразная религия. Каждое из них переполнено добрыми целями. Цель обещают выполнить в будущем, а злые дела творят в настоя щем. Примеров тому — тьма! Торквемада сжег на костре более десяти тысяч человек, сжег ради блага тех, кого он сжигал.

— Блага? — недоверчиво протянула Елена Артемьевна.

— Вы не ослышались: именно блага. Торквемада считал примерно так: если он сожжет грешника, то тело казненного будет корчиться в муках полчаса, от силы — час. А если помилует, то грешник обречен на вечные муки, и Торквемада

93

решил, что из жаркой любви к людям можно и даже следует убивать этих людей.

— Вы отвлеклись, Варвара Ивановна. По-вашему, Достоев ский был прав, высмеивая Тургенева и Грановского?

— Глубоко неправ, Елена Артемьевна. Грановский — пре подаватель Московского университета. О нем я могу сказать только со слов его современников. А Тургенева я очень люблю.

Люблю всего Тургенева, от притч и стихотворений в прозе до «Вешних вод» и «Дыма». Но ведь и Герцен ругал Тургенева, и бранил весьма нелестно. Однако Герцен-писатель одно, а Герцен-критик или читатель — другое. Толстой поругивал Шек спира — и тоже весьма сердито. Что же теперь, обвинить Гер цена и Толстого во всех смертных грехах? Но вся соль не в Достоевском. Дело в том, кто бранил Достоевского и разре шено ли кому бы то ни было сказать хотя бы единое слово против этого человека. А я — говорила, и, как видите, здесь, — устало закончила Варвара Ивановна.

— Для нашего спора важно не ваше временное пребы вание в этих стенах, а сам факт предательства.

— Вот тут-то вы и не правы, Елена Артемьевна. На меня донес не человек, а духовное убожество.

— А почему же вы разоткровенничались с этим духовным убожеством?

— Моя знакомая проболталась ему. Впрочем, все равно бы узнали: «от их всевидящего ока, от их всеслышащих ушей»

ускользнуть трудно.

— Однако не сами же эти «всевидящие» очи подсматри вают за нами. Очевидно, через кого-либо, кто вхож в наши дома? И, кстати, кем работало это убожество?

— Ректором, Елена Артемьевна.

— Вот видите...

— Ничего я не вижу: из него такой же ректор, как из меня индийский факир.

— И все же держат его?

— Держат за доносы. Умные люди не подходят к кехму на пушечный выстрел, а моя знакомая...

— Слишком доверчивая?

— Она святой человек. Наивна, простодушна, доверчива.

94