86

приступиться... Воробьева... Дадут ей десять лет — и хватит...

Беленький промолчит, а я тем более... Подумаешь, десять лет...

За катушку ниток столько даем... За прогул — не меньше...

Чего голову себе пустяками забивать... С такими мыслями не прокурором работать, а пастухом колхозным... И то терзаться будешь... Правильно или неправильно корову кнутом хлест нул... А вдруг да она не виновата... Прощения просить у коро вы?... Миллионы людей гибнут... Чем они виноваты?.. А в лаге рях сколько их по-настоящему виноваты?.. Много? Мало? Смот ря как считать...

— Встать! Суд идет! — громко объявил секретарь.

— Именем Советской Федеративной Социалистической Рес публики... — монотонно и глухо читал судья.

Рита не улавливала смысл прочитанного. Услышав слова двадцать лет лишения свободы, она успела подумать: больше, чем Фикса говорила... Она сказала «пятнадцать». И тут ж е в сознание Риты ворвались новые слова: ...но принимая во вни мание молодость подсудимой, ее пролетарское происхождение и то, что отец и брат подсудимой пали смертью храбрых...

суд счел возможным... «Простят? Отпустят?»... десять лет ли шения свободы без поражения в правах после отбытия меры наказания... Приговор может быть обжалован...

Я оплевала могилы близких... Плюнула на тетю Машу...

Плюнула на отца... Рита увидела лицо тети Маши. Она что-то ворчит, одевает ее, грозит ей пальцем. А лицо смеется. В глу бине синих глаз — беспокойство, нежность, любовь. Не увидел бы отец, что она одевает такую большую девочку. Она протяну ла Рите куклу, нарядную, кудрявую, веселую. Волосики — чи стый шелк, — с затаенной гордостью, певуче хвалит свой пода рок тетя Маша и гладит Риту по голове. И не понять, чьи воло сики «чистый шелк», — ее, Риты, или куклы. Играй, играй, чего уж там, — смущенно ворчит тетя Маша, делая вид, что хочет разжать ручонки племяницы, крепко обвившие ее шею.

Руки тети Маши, покрасневшие от вечных постирушек, береж но и ласково гладят Риту. Сколько эти руки перестирали гряз ного чужого белья! Рубашки, простыни, пропахшие чужим потом, иногда отвратительным и вонючим. Нелегко обстиры вать чужих людей. И белье-то у них — не родное. Но копейка в дом нужна, ох как нужна. И куклу Рита хочет. Вот и купила

87

ей, заплатила руками своими. Разве же их жалко, рук-то... Я

и на куклу плюнула? И на папу? Возьми, дочка, шоколадку, скушай, она полезная. А ты, папа? Я сладкое не люблю, зубы ломит от сладкого... Десять лет... Судья что-то спрашивает?..

Велит увести, — поняла Рита.

Перед глазами плыли разноцветные круги. Руки дрожали мелкой противной дрожью. Колени подгибались. Неповорот ливое тело, налитое свинцовой тяжестью, острой болью отве чало на каждое движение. Оно не подчинялось слабеющему разуму, боролось и побеждало угасающую волю и жаждало великого покоя и глубокого сна, без мыслей и сновидений.

Но надо было встать и куда-то идти. Все существо Риты зали вала тягучая липкая тошнота. А на смену" ей пришла короткая судорога мучительной рвоты.

— Судебное заседание окончено! Конвой! Уведите осуж денную, — приказал судья.

— С ней плохо, товарищ сущья. Вырвало ее, — доложил один из конвоиров.

— Вижу'. Помогите осужденной выйти. Кто будет у/бирать за пей? Уборщица — тоже человек. Безобразие, — громко возму щался судья. Прокурор, не глядя на Риту, бочком протиснулся в дверь. Защитник попытался что-то сказать. Слово, начинав шееся с длинного «р-р-рр», так и застряло в горле «талантли вого» адвоката. С трудом передвигая ноги, Рита с помощью дву'х конвоиров вышла на уллищ/. Черный ворон, наглухо за крытая машина с еле видимым решетчатым окошком, ждал свою пассажирку. Конвоиры помогли Рите сесть.

— Пошел! — крикну'л один из них.

Черный ворон медленно, как кладбищенский катафалк, которому некуда торопиться, тронушся с места. Но с каждым поворотом колеса черный ворон набирал скорость. Он спешил, как спешит его зловещий тезка, учуявший, что чья-то смерть близка, что скоро он полакомится холодной мертвячиной. Бли же и ближе железные ворота тюрьмы. Они терпеливо ждут возвращения Риты, ждут, когда их широко распахнут перед ней.

88

В КАМЕРЕ ОСУЖДЕННЫХ

— Никаких жалоб, Рита, не пиши. Зряшная работа.

— Вы не правы, Аня...

— Пущай сама девочка решает. Какую задумку имеешь, Рита?

— Я ничего не думаю, Аня.

— Так-то оно лучше, пожалуй... Я ведь тоже не полити ческая. По пьянке сболтнула, ну и меня как политика осудили.

— А что лее вы все-таки сказали? — вмешалась в разговор полегшая женщина.

Три ночи она спала рядом с Ритой, заботливо укрывая ее поношенной шерстяной шалью.

— Не упомню, Елена Артемьевна. Из госпиталя пришла весточка, что брату моему обе ноги и правую руку отрезали.

Ну, известно, повыла я с бабоньками. Опосля собрались у Лу керьи. Она самогонку гнала, первачком попотчевала нас. Креп кий первак... горит... Одна молодуха стала сказывать, да и сама я про то хорошо знала, что мужика ее, Егора, за квартиру посадили...

— За какую квартиру? — поинтересовалась Рита.

— За обныкновенную. Y Егора сестра до войны в Полтаве жила. В войну вакуировалась. Вернулась, а квартиру ее на чальник занял, он и на фронте не был, пороху не шохал. Егор из госпиталя приехал на побывку. Видит — в доме чужие люди.

Где сестра, спрашивает Егор. А тот начальник нос воротит, молчит. Соседи подсказали Егору, что его сестру в подвал согнали. Пришел он к ней, а там темно, сыро, холодно. Ребя тишки болеют, кашляют, плачут. Егор к начальству жаловаться пошел. Не имеете полного права, — говорит, — выгонять мою сестру. А те в ответ ему: В ее квартире на законном основании проживает ответственный товарищ. О его выселении не может быть и речи. Отстроим дома, получит ваша сестра квартиру.

А пока война, трудности. Егор к бугаю тому ответственному пришел и кричит. Выметайся сей момент из дома! Бугай — на Егора. Егор не утерпел и давай этого ответственного косты лем охаживать. В щепки поломал на нем костыль. Засудили

89

Егора на восемь лет... И на медали его не поглядели, калечество во внимание не взяли. Так вот, Егорова баба сказывает про своего мужика, а я, как подвыпимши была, возьми и закричи: Кака така советская власть, коли человека за правду засужи вают. Нету у нас правильных партейцев, шкуродеры! И все в таком ж е манере... Я-то сама не помню, это мне на суде мои слова обсказали.

— Кто на вас донес? — спросила Елена Артемьевна.

— В нашей компании сидела Муська хромая. Городская она.

К нам в деревню по вакуации попала. Она все словечки мои кому нужно шепнула. Я наперво думала простят... На десять лет засудили. Брат в госпитале прознал о том, что меня засу дили, слезно умолял жалобу от его имени самому Сталину написать.

— И что же? — настороженно спросила Елена Артемьевна.

— Видно, не показали Сталину Мишуткину жалобу... На место переслали... А на

1

местах, известно, как с нашим братом расправляются. Срок прежний оставили. Только и того, что два месяца с лишком в тюрьме продержали... Так бы давно в лагерях была. Там вольготнее.

— А как же ваш брат?

— Не знаю, Елена Артемьевна... Как каменюка пудовая на сердце у меня висит. Y Мишки-то одна рука, да и та левая.

Век горюну в тех госпиталях долеживать. Кому он безногий да однорукий надобен... Я-то бы и забрала его, а теперь и думать о том нечего.

— И все же я с вами не согласна, Анна... как вас?

— По батюшке-то? Так ведь я моложе вас, Елена Артемь евна. Зовите просто Аня. А в чем вы не согласны со мной?

— Я считаю, Аня, что Рите необходимо написать кас сацию.

— Ни к чему, Елена Артемьевна: измытарят девоньку, а толку никакого. Вот вы Глашу, к примеру, возьмите. Немая она от рождения, а тоже за агитацию сидит.

— А вы откуда знаете? Она только сегодня в камеру пришла...

— Хочь вы, Елена Артемьевна, и дохтор, и прожили побо-ле моего вдвое, а того знать не можете, что я знаю. Я шибко хорошо с немыми на пальцах говорю. Y меня родной дядя