— Сын мой, теперь послушай со старанием моё слово. Нет у меня дороже и ближе душ, чем ты с Катериной. Сие испытано временем и делами вашими. И потому хватит вам быть при мне только сыном и дочерью моими. Зову вас на службу в патриаршество.

Сильвестр голову склонил. Да и было от чего: легко ли вольному человеку хомут надеть. Гермоген понял его состояние.

— Знаю, о чём думаешь, дескать, птицей летал, а тут... Да воли тебя не лишу. Будешь ты при мне дьяком по особым поручениям, потому как ты давно таковой. А Катеньку твою домоправительницей поставлю. — Гермоген пригубил вина и тихо добавил: — Уважьте старого, дети, одному мне в этих палатах тоскливо.

И Сильвестр понял, что нет у него сил отказать Гермогену. Ответил же коротко:

— Ты, святейший, наш отец, и нам отрадно исполнить твоё желание.

— И славно, и славно, сын мой! Аз верил в тебя, в Катеньку! — И было похоже, что Гермоген прослезился, и пригубил из кубка, дабы скрыть чувства. — Теперь поспеши к своей любе. Ищите приказчика, лавку ему поручайте, а сами завтра же ко мне с внученькой. Тебе же и в путь собираться! — распорядился патриарх.

— Лечу, отче святейший! Засиделись мои косточки в Москве, — звонко ответил Сильвестр и покинул палаты Гермогена, помчался на Пречистенку.

Митрополит Крутицкий Пафнутий был молод для своего высокого сана. Всего лишь год назад ему исполнилось пятьдесят лет. Он сух и крепок, рука палицу удержит, в ходьбе устали не знал. Подвижнической жизни обучен с малых лет. В тайге за Великим Устюжьем один многажды зимовал, охотой и ловлей рыбы пробавляясь. Глаза у Пафнутия как синь родного Белого моря, а волосы — лён отбелённый и вычесанный.

Разглядывая Пафнутия, Гермоген грешным делом подумал: «Да тебе бы воеводою на коне выступать. Токмо и у тебя, брат, жребий тяжкий», — размышлял Гермоген, провожая Пафнутия в мятежную землю Северщины. И сказал Гермоген в напутствие:

— Идите в Путивль, и в Новгород-Северский, и в Стародуб, и в другие города и зовите всё духовенство, приказных и служилых людей, крестьян и Казаков послужить за веру русской православной церкви, за крестное целование царю законному, против изменников и самозванцев, рвущих Русь на части. Да хранит вас Всевышний в пути и под кровом.

И Сильвестру сказал особое слово:

— Тебя, сын мой, прошу беречь владыку Пафнутия, адаманта православной веры. — Ведун смотрел на патриарха весёлыми и всё понимающими глазами. — Вижу, и учить тебя не надо, сынове. — И Гермоген обнял Сильвестра.

И укатили в дальний путь Пафнутий, Сильвестр, а с ними бывалый инок Арсений, который уже ходил в Путивль и всю Северщину знал как «Отче наш». Там в пору первого Лжедмитрия, он потерял двух товарищей, иноков Антония и Акинфия. Да и сам стоял под мушкетами. Защитил его Всевышний. Помня всё это, Арсений шёл на новое опасное дело спокойно, веря в Божее Провидение.

Из Москвы они выехали ранним утром двумя тапканами, запряжёнными каждый парой крепких лошадей. В первом сидели Пафнутий и Сильвестр да возница на облучке — тоже монах, во втором, где были уложены дорожные припасы, — Арсений с услужителем митрополита. Коренники и пристяжные легко катили крытые тапканы. И к ночи путники, как и намечали, прибыли в Пафнутьев монастырь близ Боровска.

Обитель уже жила по боевому обычаю. Путников встретили вооружённые мушкетами монахи за стенами монастыря и в обитель пустили не сразу. Все монахи вместе с игуменом Антонием несли бдение на монастырском дворе. Видно было, что здесь готовились к защите монастыря по-хозяйски.

— Брат мой, Антоний, какая нужда привела вас в движение? — спросил митрополит Пафнутий, встретившись с игуменом.

— Всевышний снова прогневался на Россию и её сынов. Ивашка Болотников разбил под Кромами рать князя Трубецкого, открыл себе дорогу на Оку и к самой Москве.

— Верны ли твои вести? — спросил митрополит.

— Люди бегут от Ивашки, от позора. И у меня в монастыре много страдальцев, — рассказывал игумен Антоний. — Болотников страшнее самозванца. Он возбуждает крестьян, Казаков, татей-сидельцев убивать всех больших бояр, дворян, паки священнослужителей. Его шайки похищают жён, отроковиц, насилуют их, убивают. Ивашка идёт войной на всю честную Русь.

Сильвестр, который стоял за спиной игумена, но напротив митрополита, всё время согласно кивал головой, и Пафнутий не усомнился больше ни в одном слове Антония.

— Эка напасть, — посетовал Пафнутий и загорелся, словно воин перед битвой. — Ты, брат мой, коней нам смени. Добрые они, да пристали, от Москвы мча. Нам же в путь пора. — Митрополит стал торопиться потому, что верил в силу своего душеспасительного слова, которое, как он считал, способно образумить истинных россиян и заставить их встать на защиту отечества от воров, разбойников, а ещё против поляков.

Пафнутий не ошибался по поводу польских захватчиков. Они выступили вскоре же, как только до них дошла весть о победе восставших под Кромами. Да были у них теперь основания рваться к Москве вновь, потому что за Москвой, в Ярославле, томилась под стражей царица России, Марина Мнишек. И надо было спешить ей на помощь, спасать её от разбойного плена. «То-то поруху совершили, венчав её на русский престол», — сетовал Пафнутий, спеша к повозке, запряжённой парой свежих, молодых лошадей.

Суетливость митрополита, однако, не понравилась Сильвестру. Он спросил:

— Отче владыко, в какие места теперь думаешь держать путь?

— Туда, где князь Шаховской, — ответил Пафнутий. — Оттого и путь будем держать в Северщину. В изначальное место смуты двинемся. Там, поди, изменник.

Сильвестр задумался и понял замысел митрополита. На Северщине ещё не объявился новый Лжедмитрий, ещё восстание шло стихийно. И коль скоро Иван Болотников бьётся за свои честолюбивые интересы, значит, важно сейчас лишить Болотникова его козырей — слепой веры народа татю и разбойнику. И выходит, что надо идти в Путивль, там вещать на площадях и с папертей церквей о том, кто такие Болотников и Шаховской. Ничего не скажешь, мудр был владыко Пафнутий, рассуждал Сильвестр и поддержал его.

— Верный путь выбрал, отче владыко. Князь Шаховской сей час похож на Кащея Бессмертного. А как сорвём с высокого дуба сундук, да выпустим из него утку, да убьём её и добудем яйцо, а из яйца иглу, тут и смерть Шаховскому придёт. Пошли нам Всевышний удачи.

— Ты многое сказал всуе, сын мой. Главное же не изрёк: как найти Шаховского, как добыть печать. Может, князь уже не в Путивле. А ежели в городе, то стража при нём. Вот и придётся нам печать выкрасть.

— Упаси Боже, владыко! Да разве мы тати! — возмутился Сильвестр. — Нет, сие не моя утеха.

— Да где исход? — рассердился Пафнутий.

Сильвестр промолчал. И надолго воцарилась пауза. В рессорном тапкане было удобно путешествовать, покойно. И Пафнутий уснул.

Осенние ночи долгие. Да спать в пути опасно, на дорогах неспокойно. И потому Сильвестр вместе с возницей в четыре глаза всматривались в ночную тьму. В руках Сильвестр держал два пистолета.

Однако как бы дорога ни занимала внимание ведуна, он думал о том, каким путём идти наверняка, дабы найти князя Шаховского и достать у него печать. И выход напрашивался один: начиная от Путивля, проникать в те города, которые уже отложились от Москвы. Там каждый скажет, где искать князя. Поди, возле него уже немалая свита изменников из бояр, дворян и духовенства.

Но не так-то легко оказалось найти князя Григория Шаховского, который следовал за ратью Болотникова.

Шли дни, недели, Пафнутий и его спутники исколесили многие сотни вёрст по степным и лесным дорогам Северщины. Они побывали в Путивле, в Кромах, в Стародубе. Оттуда двинулись следом за наступающей ратью Болотникова. И вскоре Пафнутий и Сильвестр знали, что Шаховской идёт в передовых отрядах мятежников и не хочет никому уступать первенства вступления в Москву, тайно вынашивая мечту достичь трона с помощью Ивашки Болотникова.