— Опомнись! Здесь царя всея Руси опочивальня, — ответил Пётр.

— Ан врёшь, расстригу стережёшь! — И Татищев взмахнул клинком.

Пока бывшие друзья сражались меж собой и Татищев уже доставал клинком Басманова, подоспели новые силы Шуйского, сошлись с телохранителями Лжедмитрия. Завязалась скоротечная схватка.

В сей миг из опочивальни выбежал Лжедмитрий. Он схватил стоящий в углу бердыш и ринулся вперёд с криком: «Я вам не Борис Годунов, я покажу!» Но Басманов уже был убит, рынды отступали. И Лжедмитрий, нанеся два-три удара наступающим, стал пятиться.

Говорят, что в последние мгновения бытия в сознании человека пролетает вся его жизнь. Нет, с Григорием Отрепьевым этого не случилось. Как истинный игрок, он вспомнил недобрым словом боярина Фёдора Романова, который когда-то надел на него царский крест из сокровищницы Ивана Грозного и заставил играть роль царевича Дмитрия, вспомнил Ксению Годунову, которая хотя и была наложницей, но он чтил её за благородство души даже больше, чем законную супругу Марину Мнишек, хищного и чванливого зверька. Ещё он вспомнил ведунью Катерину, которую видел всего лишь два раза: в замке Мнишеков в Сомборе во сне и вот теперь недавно — всего лишь сорок дён назад, когда она предсказала ему до часа, до минуты его Судьбу. Нет, не дано ему было уйти от рока, от кары. Всевышний вершил суд строго и неукоснительно. Он предупреждал: не посягай на чужое, не предавай свой народ в угоду сатане и еретикам, носи своё имя гордо. Ничего этого он не исполнил. И кара Всевышнего оказалась неизбежной.

Последние шаги самозванец делал как дикий зверь, движимый не силой мужества, но силой смертельного отчаяния, лишь для того, чтобы увидеть своих врагов. Да прежде всего обхитрившего его князя Василия Шуйского. «Почему я не расправился с тобой раньше?! — воскликнул в душе Лжедмитрий. — Где ты, покажись?! Сойдёмся же!» Но среди наступающих в сенях князя Василия не было. И в Отрепьеве что-то дрогнуло, его охватил ужас, он бросил бердыш и побежал. Но в сенях не было возможности спрятаться. Оставалось скрыться в опочивальне Марины. Но и туда дорогу в сей миг перекрыли. От опочивальни на Отрепьева надвигались изменившие ему рынды. И тогда он метнулся к окну, распахнул его, вскочил на подоконник и уже во время прыжка почувствовал, что чья-то сабля достала его и рассекла бедро.

Он упал на землю, но не разбился. Его подхватили стрельцы Микулина, ещё преданные ему, и спрятали в небольшое строение, уцелевшее от годуновского дворца. Стрельцы перевязали Григорию рану. А тем временем отряд Шуйского окружил дом. Но стрельцы Микулина готовы были защищать царя до последнего. И тогда Татищев крикнул сотнику:

— Микулин, выдай нам самозванца, потому как не хотим твоей крови!

— А я твою пролью, если дерзнёшь шаг ступить к царю!

— Да не царь он, не царь! — кричал Татищев.

— Како же не царь, коль сами выбирали! — стоял на своём сотник.

— Тебе говорят, что он не Дмитрий, — поправил Татищева князь Иван Шуйский.

— И в сие не верю. Чем лясы точить впустую, Марью Нагих позовите. Если скажет, что это её сын, то вас живота лишим и свои отдадим за государя. Таков мой сказ царского окольничего.

Никто из отряда Шуйского не хотел давать этой отсрочки самозванцу. Да и сам князь Василий появился наконец, сказал весомо:

— Ноне же отправлю комиссию в Углич и велю привезти мощи покойного отрока-мученика в Москву. И чтобы подлинного привезли, — предупредил князь окружающих. — Помните: в правой руке он орешки держит, а в левой — хусточку. Сей же есть не Дмитрий, а Гришка Отрепьев — расстрига. — И Шуйский повернулся к боярскому сыну Григорию Валуеву, приказал: — Дай ружьё, я его порешу, как Бог велит!

— Ан нет, болярин Василий! Давно за еретиком охочусь. Да и мушкет мой не каждому посилен. — И Григорий Валуев стал прилаживать к стрельбе свой мушкет, весом сорок фунтов.

Григорий Отрепьев стоял в сей миг на маленьком дворике отрешённо от всего земного. Он уже смирился со своей участью и посмотрел на стрельца Валуева почти равнодушно. У него даже мелькнула мысль о том, что уж больно долго Валуев возится с мушкетом. Но сей же миг его отвлекло другое. За спиной стрельца он увидел ведуна Сильвестра, почувствовал на себе его острый взгляд и понял в самый последний миг перед смертью, что это его ведовская сила лишила способности и желания сопротивляться. Так и сразил его, уже находящегося во власти неземного покоя, смертельный заряд мушкета Григория Валуева.

Потом на Отрепьева набросились боярские и дворянские дети-служилые, стали рубить его саблями, выплёскивая ярость и всё звериное.

А князь Василий Шуйский счёл исполненным главное дело и покинул место гибели самозванца. Следом за князем ушёл и Сильвестр. Отрепьев их больше не интересовал. Важно теперь было усмирить горожан, чтобы не лилась невинная кровь. Однако руда всё-таки лилась и в Кремле и в Китай-городе. «Да были ли когда-нибудь дворцовые перевороты бескровными», — подумал князь Шуйский. Он позвал брата Ивана, племянника Михаила, своих холопов, сел на коня и поскакал впереди отряда в Белый город, на своё подворье, дабы поделиться всем, что произошло в Кремле, с Гермогеном — отцом церкви, как князь назвал про себя своего сподвижника. В пути князь Василий спросил князя Михаила, не было ли жестокости со стороны россиян к побеждённым полякам.

— Нет, дядюшка, кто не сопротивлялся, всем сохранили жизнь, — ответил молодой князь. — И Марину Мнишек пальцем не тронули. Утром её отведут к отцу, а пока она под охраной.

Князь Василий послал гонцов к своим сподвижникам, чтобы узнать, как они справились с поляками в Китай-городе. И они один за другим к нему подъезжали и докладывали о прекращении боевых схваток то в одном, то в другом месте Москвы. Уже на подворье Дмитрий Шуйский доложил старшему брату, что поставил отряд стрельцов на охрану к дому сандомирского воеводы Юрия Мнишека.

— Ни к чему нам вести с ним счёты. Да жалко, что не уберегли ксёндза из Сомбора аббата Помазили. Ксёндз умер от ран, сам дрался дюже яростно, многих живота лишил, — рассказывал Дмитрий.

— Что ж ты еретика жалеешь? — спросил князь Василий.

— Да говорят, что он много церковных сокровищ из соборов выкрал и спрятал, а где?..

Спустя всего два часа после начала восстания русские ратники считали потери — и свои и поляков. Было убито около трёхсот польских шляхтичей, разудалых гуляк и драчунов и до сотни легионеров, решивших принять бой. Да лишь вполовину меньше полегло русских на улицах Китай-города, на площадях Кремля.

В полдень в Москве было уже тихо. Благовестили кремлёвские колокола. И «Лебедь» дал о себе знать своим богатырским звоном.

Божедомы взялись за свою работу, собирали убитых, увозили на погосты-жальники. Да разбитные москвитяне, ухватившие в кремлёвских подвалах вина, всё ещё колобродили по улицам и площадям, искали место хмельной удали.

Но к вечеру Москва стала будничной. Приближался день Ирины-рассадницы, и москвитяне готовились к огородной страде. И то сказать, что у москвитян от любой лихой потехи до мирных домашних дел всего один шаг.

Однако какие бы заботы ни одолевали россиян, они помнили, что держава снова осиротела, снова нет у неё царя-батюшки. И надо думать, кого поднять на Мономахов трон.

Вернувшись в свои палаты, князь Василий сразу же ушёл к Гермогену и, приблизившись к нему, опустился на колени.

— Отче владыко, свершилось. Отпусти грехи своему сыну и благослови или накажи, ежели в чём провинился...

— Благословляю и благодарю, княже Василий, за подвиг во имя Отчизны и Господа Бога. — Гермоген трижды перекрестил князя и подержал руку на его голове. — А теперь встань и сядь рядом.

Князь Василий встал. Он плакал, но и улыбался.

— Господи, зарок дал, как доживу до сего светлого дня, тысячу свечей Всевышнему поставлю... Будто на Голгофу шёл...

— Без малого, княже Василий, без малого.

Шуйский сел рядом с Гермогеном, по коленям хлопнул, засмеялся негромко, нервное возбуждение выплёскивая.