Лжедмитрий выскользнул из своей опочивальни, когда ночь добралась до вершины и покатилась к утру. Один, без рынды, лишь с сулебой под кафтаном, пробрался он переходами, сенями в дальний терем, заведомо испытывая наслаждение от встречи с возлюбленной. Последнее время Ксения не была с ним так холодна, как в первые дни, но не потому, что у неё появились какие-либо чувства к царю, а по той причине, что неизбежное воспринималось не так горько. Да и не могла она оставаться всё время суровой, имея от природы нежную и мягкую душу.

В полной темноте Лжедмитрий открыл последнюю дверь перед покоем, сделал несколько звонких шагов — в ожидании, что его вот-вот окликнет страж, что охранял Ксению. Но окрика не было, и это насторожило Лжедмитрия. Он добрался до двери опочивальни, открыл её и услышал стон. Пригляделся и увидел, что на полу кто-то лежит. Он схватился за сулебу, сделал ещё два шага, нагнулся и увидел связанного по рукам и ногам сторожа с кляпом во рту. Лжедмитрий опустился на колено, выдернул изо рта затычку и спросил:

— Где Ксения?

Пожилой воин ответил не сразу. Он несколько раз тяжело вздохнул и сказал дрожащим голосом:

— Государь-батюшка, умыкнули тати!

— Кто?

— Не ведаю. Лица закрыли.

— Правду требую! Кто?

— Казни, царь-батюшка, не ведаю!

Лжедмитрий застонал, вскинул сулебу и с силой вонзил её в грудь воина, сам грудью упал на рукоять. Раздался короткий крик, и наступила тишина. Выдернув из тела убитого меч, Лжедмитрий встал и, пошатываясь, покинул терем.

Оставшиеся часы майской ночи он метался в своей опочивальне, как раненый зверь. Лишь под утро задремал в кресле. Утром его разбудил Юрий Мнишек, и вид будущего тестя не предвещал ничего хорошего.

— Где вы пропадали ночь, государь? — заглядывая в провалившиеся глаза, спросил Мнишек.

— Я охранял вашу дочь, — попытался вывернуться Лжедмитрий. Он чувствовал себя разбитым и взмолился: — Дайте мне отдохнуть.

Но скоро пришла пора собираться к венцу. Мнишек позвал слуг, и они стали наряжать царя. Они надели на него тафтяную сорочку белее снега, унизанную жемчугами, тафтяные-червчатые штаны, ещё пояс златокованый, боты сафьяновые, шитые волочёным золотом и серебром, шапку соболиную, обнизанную жемчугами и бриллиантами.

Жениха привели в Столовую палату, где было полно бояр, духовенства, дворян, думных дьяков. Вскоре же туда привели невесту. Марина была в русском наряде и казалась в нём обременённой драгоценными камнями, а не украшенной ими.

Обряд был продуман до мелочей. И в первую очередь совершили обручение невесты и жениха. Его исполнил протопоп Благовещенского собора Феодор, сменивший архиерея Терентия, отправленного Лжедмитрием на место Иосафа в Коломенское. Обручив Лжедмитрия и Марину, Феодор благословил их по христианскому обычаю крестом. И Марина поцеловала православный крест.

После этого все отправились в Успенский собор. Там невесту и жениха ожидал «патриарх» Игнатий с духовенством. В соборе негде было упасть яблоку, столько собралось в нём знатных прихожан, больших знатоков обрядов венчания и коронования по христианскому обычаю.

И Лжедмитрию с Мариной не удалось скрыть свою игру в истинных христиан греческого закона. Ведь он и она были католиками, и, как ни скрывали своей веры, прихожане уличили их в ложных шагах. Жених и невеста не так прикладывались к святым иконам и мощам православных чудотворцев. Они брезговали целовать иконы и кресты. И потом, когда «патриарх» Игнатий приступил к коронованию невесты и возложил на Марину золотые бармы Мономаха, а ещё провёл её через Царские врата, доступные только для государей, у многих прихожан защемило сердце от увиденного кощунства над их верой. И весь обряд стал казаться им кощунством. Вот «патриарх» привёл жениха и невесту на амвон, усадил жениха посередине седалища, Марину от него слева, а сам сел справа и сказал торжественно: «Великий государь всея Руси, Всевышний ждёт твоего слова», — то многие усомнились в том, что услышат искреннее излияние чувств.

Ещё князья Иван Голицын и Василий Рубец-Мосальский поправляли ноги царя, чтобы они стояли поудобнее, он же сказал:

— В смятении моём я думал: отвержен я от очей Твоих, Всевышний, но Ты услышал голос молитвы моей, когда я воззвал к Тебе и был Твой глас: «Мужайтесь и да укрепятся сердца ваши, всех надеющихся на Господа».

После короткой речи самозванца и прочитанного им псалма «Песнь при обновлении дома» «патриарх» Игнатий тоже сказал краткую речь и, следуя чину коронования, повелел принести к амвону бармы, диадему и парсуну и всё по порядку надел на Марину, благословил её животворящим крестом и прочитал молитву «Благодарение за всякое деяние Божье», положив руку на голову невесты.

Завершая обряд коронования, «патриарх» взял Марину за руку и снова провёл её к царским вратам и возложил на неё — уже на «царицу всея Руси» — золотую Мономахову цепь. Он помазал её миром, чтобы присоединить к православной церкви, к Христовым тайнам да чтобы рассеять сомнения россиян в истинности обряда.

Потом церковный клир приступил к венчанию «царя» и «царицы». И всё бы завершилось мирно-тихо, если бы не подошёл к Марине её духовный отец-иезуит и не произнёс речь на латинском языке.

— Лицедейство! — сказал Василий Шуйский брату Дмитрию. И тут же выразился громко: — Да непростительно сие, потому как оскверняется притворством иезуитским святая православная церковь! Мшеломством чернят прихожан и верующих!

Князь Василий Шуйский крикнул неспроста. Он хорошо знал, что так кричать в соборе тоже кощунственно. Однако пошёл на сей грех с тем, чтобы возмутить спокойствие. Он бросал искру в пороховую бочку, дабы взорвать её и уничтожить ненавистных ему самозванца и полячку, а с ними и предателя православной веры «патриарха» Игнатия-грека. Шуйский осмотрелся, ожидая взрыва. Но прихожане усердно молились. Он добавил огня, крикнул «патриарху»:

— Игнатий, ты нарушаешь устав православия! Не должно тебе быть патриархом! Последнюю литургию ведёшь, неверный!

И снова голос князя Шуйского оказался гласом вопиющего в пустыне. Никто из прихожан не поддержал Василия, не возмутился действом Игнатия. И понял Шуйский, что пришли в собор больше клевреты Лжедмитрия, которые не дорожили канонами русской православной церкви. «Да что же это я, иль жизнь мне не дорога, что вопию среди злодеев», — воскликнул в душе Василий, настороженно озираясь. И брат Василия Дмитрий понял того и поспешил увести из собора.

И вовремя, потому что самозванец уже искал глазами, кого бы немедленно послать, дабы схватить смутьяна, взять его в железо за оскорбление царя и патриарха. Лжедмитрию было ведомо, что Шуйские в открытую вступили с ним в борьбу, и теперь он был озабочен одним: как можно скорее расправиться со всеми неугодными и непокорными его воле.

Лжедмитрий не ошибался. Шуйские готовились к борьбе с самозванцем и с поляками явно. Но кое-что в их подготовке всё же оставалось тайной. В эти же дни, сразу после венчания Лжедмитрия и Марины, люди Шуйского перехватили гонца из Кракова. Мчал он в Москву с посланиями папы Римского Павла V. Письма, найденные при гонце, шли в три адреса: Юрию Мнишеку, царице Марине и царю Дмитрию. Но все они попали в руки Василия Шуйского. Прочитав их, князь понял, что пришло время решительных действий. Пора было изгонять Лжедмитрия из Москвы, из России, если у россиян нет желания отдать себя в руки иезуитов, отказаться от православной веры.

Действовал Шуйский решительно. Он собрал в своих палатах всех верных друзей и соратников и предложил им вместе подумать о том, когда и как выступать против Лжедмитрия. Да прежде прочитал им послание папы Римского самозванцу:

— Вот о чём тут, братья, написано: «Сын мой, ты совершил достойное и благочестивое дело, подтвердившее наши надежды. Мы несомненно уверены, что как ты желаешь иметь себе детей от этой избранной женщины, рождённой и воспитанной в благочестивом католическом семействе, так вместе желаешь привести народы московского царства, наших вожделеннейших чад, к свету католической истины, к святой римской церкви, матери всех прочих церквей. Ибо народы необходимо должны подражать своим государям и вождям... Верь, ты предназначен от Бога, чтобы под твоим водительством москвитяне возвратились в лоно своей древней матери, простирающей к ним свои объятия. И ничем столько ты не можешь возблагодарить Господа за оказанные тебе милости, как твоим старанием и ревностью, чтобы подвластные тебе народы приняли католическую веру».