Но пока у Гермогена не было силы схватить вора за руку, наказать. И Лжедмитрий вольно обкрадывал державу.

Заочное обручение Лжедмитрия с Мариной Мнишек состоялось во дворце отца Марины Юрия Мнишека в Кракове. Оно было устроено с небывалой для Польши пышностью и всё за счёт России. В устроенной во дворце церкви исполнял обряд обручения сам кардинал Мацеховский. В трёх объединённых для гуляний дворцах можно было увидеть магнатов со всей Польши. И все согласились, что при обручении вместо жениха рядом с Мариною будет стоять посол Афанасий Власьев. Так оно и было.

Гермоген и об этом узнал одним из первых. В эти осенние дни шестьсот пятого года Гермоген начал сплачивать вокруг себя всех, кто хотел служить России, но не самозванцу. Как и при Годунове, митрополиту продолжали помогать многие монахи московских и подмосковных монастырей. Иноки шли к Гермогену, готовые по его повелению вступить в борьбу с Лжедмитрием. Они лучше других духовных особ знали, что несут с собой иезуиты, нахлынувшие с Лжедмитрием.

Когда Авраамий Палицын рассказал Гермогену, что по воле самозванца ограблена Троице-Сергиева лавра, он заявил в Сенате:

— Мы избавились от татаро-монгольского ига, но нынешние тати страшнее степняков. Да было бы вам известно, иерархи и бояре, что из Троице-Сергиевой лавры разбоем украдено тридцать пять тысяч рублей. И сделано сие для того, чтобы царь мог оплатить свадьбу. Спрашиваю: где воля Сената? Кто ответит за разбой? Отвечайте! Или пойду спрошу царя.

Сенат промолчал. Его члены от страха проглотили языки.

Сие было только на руку самозванцу. Он опустошал монастыри и государеву казну беспощадно. Даже его фавориты — поляки — стали беспокоиться. У них был свой интерес к казне: чтобы держать Москву в узде, нужен был сильный гарнизон. Но польские и другие воины требовали повышенной платы, потому что ограбить Москву дотла им не удалось.

Секретарь Лжедмитрия Ян Бучинский посчитал, сколько «царём» было истрачено всего за полгода царствования. И чуждый России человек пришёл в ужас: «царь» промотал многолетний доход царской казны, всё, что было накоплено государями Фёдором и Борисом Годуновым — семь с половиной миллионов рублей серебром. А деньги в эту пору были дорогие и за десять алтын москвитяне покупали на торжищах кадь хлеба — шесть пудов.

— Государь, мы разорены, — докладывал Лжедмитрию Ян Бучинский, — в казне пусто.

— Ничего, — отвечал Лжедмитрий, — я в долгу у многих своих подданных, но и к себе я привлекаю щедростью, а не тиранией. И, надеюсь, народ не оскудеет добротою.

— Но пан Мнишек, ваш будущий тесть, требует сейчас прислать ему ещё десять тысяч рублей.

— Пошли сотню улан в Новодевичий монастырь, пусть потрясут монашек, — беспечно посоветовал Лжедмитрий.

— Нельзя, государь. Тогда неминуем бунт, — предупредил Бучинский.

— Ищи в другом месте. Не пойду же я ради Христа, — вспылил Лжедмитрий.

— Так укажи сие место, государь, — проявил твёрдость Ян Бучинский.

Этот разговор случился утром. Лжедмитрий ещё мучился головной болью, потому что вечером чуть не утонул в вине, потом же без успеха провёл полночи у Ксении. Теперь он не выспался, был зол и сорвал злость на Бучинском.

— Мы тобой недовольны, Ян. Моя держава сказочно богата, и нужно токмо уметь взять сие богатство. Пошли, наконец, Богдана в Красное село со стрельцами, пусть шубников потрясут. Ещё в Богоявленский и Знаменский монастыри пошли князя Рубец-Мосальского Василия, пусть молятся иноки за нас, а деньги при молитве не нужны. Иди же, распорядись. — И Лжедмитрий снова уткнулся в подушки.

Самозванца не смущало то, что оскудела казна России. Его беспокоило другое. Народу стало известно, что он задумал обвенчаться с латинянкой, что его невеста Марина Мнишек вот-вот прикатит в первопрестольную. Разговоры об этом шли всюду. Митрополит Крутицкий Геласий, исполняя службу в кремлёвской церкви Спаса Преображения, был озадачен вопросом прихожанина.

— Да может ли быть супругою русского царя латинянка, ежели не отречётся прежде от латинства и не примет православия? — спросил Игнатий Татищев, совсем недавно вернувшийся из Новгорода, куда ездил на переговоры со шведами.

Знал, что ответить дотошному христианину Геласий, да не сразу слово сказал. Ведал он, что всё супротивное царю доносят клевреты его. И всё-таки ответ был.

— Знай, сын мой, Игнатий: русские святители в своей архиерейской присяге давали клятву стоять против браков православных христиан с католиками-латинами.

Самозванец знал сию клятву. И пока Марина ещё не появилась в Кремле, торопился сделать всё, чтобы препон венчанию не было. Нунцию Рангони он написал письмо: «Дайте моей невесте волю хотя бы наружно исполнять обряды православные. Пусть она сходит в церковь, постится в среду, а не в субботу, примет причастие от патриарха в день коронования. Иначе она коронована не будет и не станет моей женой».

Дьяк Власьев вернулся с ответом уже в феврале 1606 года. Рангони просил Лжедмитрия миловать его, потому как без воли папы Римского он ничем не мог помочь. «Я не сомневаюсь, когда ваше величество обстоятельнее и прилежнее взвесите это дело, то силою своей высочайшей власти, которой никто не должен противиться, преодолеете все препятствия и не допустите никакого принуждения вашей невесте. Да и не новое это дело, повсюду почти видим, что латиняне берут себе жён греческого закона, а держащиеся греческой веры мужи женятся на латинянках...»

Лжедмитрий понимал, что Рангони толкает его на обман русской церкви: «Во всём сделать вид, что покорны христианскому обычаю». Но Лжедмитрий знал, что русских священнослужителей ему не обмануть. Особенно же Лжедмитрий боялся митрополитов Гермогена и Геласия, епископа Коломенского Иосафа. Приехав в царский коломенский дворец, Лжедмитрий поделился с Иосафом о том, что скоро у него будет венчание с обручённой невестой.

— Ты обвенчал бы нас? — спросил Лжедмитрий.

— Коль сие угодно Всевышнему, свершил бы обряд, — ответил Иосаф.

Но как только узнал, что она некрещёная полька, покинул царский дворец.

— Не будет моего благословения латынянке, — крикнул он, уходя.

Где-то в феврале, на Агафью-коровницу, оберегающую от болезней живность рогатую, царь повелел явиться во дворец Гермогену, Геласию, Иосафу и епископу Терентию, получившему недавно новый чин.

Шёл лёгкий снег, и морозец играл, полоз саней поскрипывал на дороге. Да Гермоген ничего не замечал, думал, зачем понадобился царю. Знал одно: не на благие, а на богомерзкие дела зовёт.

Днём накануне забегал к князю Василию Шуйскому его племянник князь Михаил Скопин-Шуйский. Он носил при Лжедмитрии польский чин мечника. Проще, служил оружничим. Да и не служил бы, потому что ненавидел Лжедмитрия. Но князь Василий упросил: «Во благо России прошу тебя, княже-племянник». — «Да какое же благо, дядюшка?» — воскликнул юный князь. Он был статен, высок, силой недюжинной-богатырской наделён да не по годам умён и скор в делах. И соколиная фамилия — Скопа — к месту была.

Князь Василий хорошо знал племянника и сказал просто:

— Смотри, княже, не буду настаивать в ущерб себе. Сам созреешь розмыслом.

И хитрый князь Василий не ошибся. Вскоре же, на первом месяце службы у Лжедмитрия, Михаил прибежал к Шуйскому с важной вестью. Была у самозванца тайная встреча с секретарём нунция Антония Рангони патером Луиджи Пратисоли. Просил самозванец иезуита о том, чтобы быстро мчал в Рим и выпросил у папы Павла V разрешение стать предводителем союза католических держав — будто Россия уже приняла католичество! — для борьбы с Портой. Планы Лжедмитрия шли далеко. Обращаясь к папе Павлу V, он лгал членам Сената, боярам о том, что думает вернуть в лоно России земли Ягеллонов, которыми владели в старину россияне.

Михаил рисковал жизнью. Ведь если бы клевреты Лжедмитрия застали его у тайной наушницы, быть бы ему в пытошной башне. А князь Василий знал, что такое попасть за стены этой башни. Видел, как там с жертв сдирают шкуру.