Зырян обернулся. Перед ним стояла русоголовая девчонка с толстой косой и венком из желтых цветов мать-и-мачехи.

– Идем же, казаче, – ласково пропела она. – Я провожу тебя в твой дом.

Где-то в одной из изб грустно и наивно заиграл костяной рожок, и поплыли, словно волны, струны гуслей. Солнце стало медленно падать в сияющую тихую гладь лесного озера. Пение лесных пташек и стук дятла стихли. Небесное окошко распахнулось, и на грешную землю робко глянул задумчивый месяц. Железные запоры на воротах скита скрипнули, и ворота тихо запахнулись.

– Ясновельможный пан, очнись!

Сапега разлепил глаза. Слуга уцепился за край плаща гетмана и настойчиво дергал его.

– Уже утро, – сообщил слуга.

Сапега тяжело захрипел.

– Принеси воды мне! – пробурчал он, мотая в разные стороны головой.

Слуга исчез и через минуту стоял с кувшином и золоченым тазиком.

– Что за ночь, – пожаловался гетман.

– Ясновельможный пан плохо спал? – тревожно спросил слуга.

– Если это можно назвать сном, – проревел гетман.

Он попытался ухватить рукой скользкий шлем, чтобы сбросить его на кресло. Но шлем выскользнул из ладони и шмякнулся со звоном на пол.

– Черт меня дери! – вновь проревел гетман. – Давай скорее воду! – заорал он на слугу. – И шлем подними.

Слуга поставил тазик на стол и кинулся поднимать шлем.

– Все сделаем, ясновельможный пан! – оправдывался слуга. – Сейчас все будет.

Слуга налил в таз теплую воду, в которую Сапега поместил все пятерни рук. Умыв лицо, гетман несколько раз довольно фыркнул и покосился на слугу.

– Убери это! – довольно бросил он. – Подай мяса и из зелени что-нибудь.

Слуга оторопел и испуганно замотал головой.

– Ясновельможному пану нельзя жареное мясо, – запричитал слуга. – Лекари крайне не велят.

Сапега поднял глаза к небу и перекрестился. Затем он откинулся в кресле, да так, что деревянные ножки затрещали под весом дородного гетмана.

– Ну-ка пойди-ка сюда, голубчик, – поманил он слугу.

Слуга, изогнувшись в три погибели, подполз к гетману и опустил глаза в пол шатра, ожидая указаний. Но вместо этого его спину перерезала кожаная плеть, невесть откуда взявшаяся в руках гетмана.

– Я тебе что говорил, стервец! – орал Сапега. – Я велел принести мяса.

Слуга покорно вынес порку и выскользнул из шатра.

– Так-то лучше, – хрипло рассмеялся гетман. – А то лекари не велят, вера не велит, король не велит. Гетман я или собака?

Слуга судорожно замотал головой:

– Гетман, ясновельможный мой пан.

Сапега разорвал тушку жирной курицы пополам.

– Подай платок, не то камзол запачкаю, – велел он слуге. – Собирай к обеду всех хорунжиев и товарищей. Скажешь, военный совет будет.

– А где, ясновельможный пан? – переспросил слуга.

– У меня, здесь, в шатре, – прохрипел гетман.

Он зубами вгрызался в жирное сочное мясо курицы так, словно у него в лапах была не птица, а все государство Московское. Разорвать на куски да перемолоть зубами, запивая все вином.

«Возьмут Троицеву лавру, а там Москве конец, да и царю Шуйскому в придачу».

Монастырь этот мятежный – словно обитель русского духа… Пусть сгорят все деревеньки и села, города и крепости, но пока лавра стоит, им не одолеть московитов.

А взять лавру все не удавалось. Монахи и стрельцы раз за разом отбивали атаки шедших на приступ поляков. Гетман хрипел, скрипел зубами, улыбался, заранее радуясь тому, что он собственными глазами увидит, как рухнут стена и башня от зарядов в подкопах. Как полетят с душераздирающими воплями со стены стрельцы и иноки. И устремятся в пробитую брешь его крылатые гусары. Как будут свистеть их острые сабли на монастырском дворе, и много еретиков московских падет смертью лютою, беспощадною.

Гетман с остервенением бросил в слугу кость.

– Принеси мне доспехи!

Слуга выхватил с лавки начищенную до блеска кирасу и подскочил к Сапеге.

– Завтра штурм, ясновельможный пан? – с прищуром поинтересовался слуга.

Сапега важно пригладил усы:

– Завтра утром.

В монастырской трапезной сидели два воеводы – Долгорукий и Алексей Голохвастов.

– Что думаешь? – тяжело насупив брови, спросил Голохвастов.

– Насчет завтрашней вылазки? – переспросил Долгорукий.

Его мысли витали где-то далеко в облаках. Там, где Богородица открыла оконца в своей светлице и выпустила на свет божий белых голубок.

Долгорукий хекнул и обвел глазами трапезную, на секунду задержав взгляд на святых ликах.

– А что думать, не впервой нам чай. Порох-то ляхи еще не затащили в подкопы… – Долгорукий хрипло рассмеялся.

– Затащат, так поздно будет! – заскрипел зубами Голохвастов.

– А мы караулить будем, – довольно сообщил Долгорукий. – Как ляхи в подкоп порох потащат, там их вместе с порохом и закопаем.

Он со злостью сжал кулак и прихлопнул его другой ладонью.

– А может, они вовсе не собираются подкоп взрывать? – спросил Голохвастов. – Может, ляхи через подкоп в монастырь хотят попасть?

– Может, и так, – заметил Долгорукий.

– Как бы осечки не вышло, – тревожно добавил воевода Голохвастов.

Желваки на его челюсти ходили ходуном, словно не прибитые доски на дощаном настиле.

– Все равно надо вылазку устраивать и подкоп завалить, – угрюмо пробурчал воевода Долгорукий.

– А своего-то пороха у нас хватит? – воевода Голохвастов с опаской посмотрел на Долгорукого.

Долгорукий ухмыльнулся, потирая руки:

– А как же, есть порох.

– А наcтоятель знает? – поинтересовался Голохвастов.

– Как же, один из первых узнал, – криво усмехнулся Долгорукий. – Сейчас братию в порядок приводит: кто оружие досматривает, в порядок приводит; кто ранен – того в лазарет монастырский к Годуновой определить.

Митрополит Иоасаф бродил по монастырскому подворью, подбадривая иноков. Монахи чистили пищали и таскали на стены мешки с порохом в плетеных ивовых корзинах. Затащив корзины наверх, они накладывали на них крестное знамение и протягивали кулак в сторону польского лагеря. Лука, тощий монах с длинной жидкой бородкой, присел на бочку с порохом и задрал глаза к небу. Подле него на бревно тут же присел другой монах по имени Евлампий и, хитро посматривая на Луку, принялся ковырять в носу.

Сотенный голова Иван Внуков, разминаясь после крепкого сна, вышел на монастырский двор. Монахи, постанывая и охая, продолжали таскать заряды на стену.

– А вы чего, трутни, расселись? – Голова Внуков шутя качнул сапогом бочку, на которой сидел Лука.

На самом же деле Лука вовсе не молился, а тихонько посапывал, утомившись от тяжелой для монаха работы. Его товарищ не замечал тихого свиста, вырывавшегося изо рта Луки. Когда земная твердь в виде бочки качнулась под задницей монаха, тот непроизвольно затараторил:

– Иже еси на небеси…

Евлампий поднял глаза на стрелецкого голову.

– Чего расселись, говорю? – повторил свой вопрос Внуков.

– Так молились, батюшка!

Евлампий, кряхтя и охая, слез с бревна, не забыв при этом ухватиться за ушибленный бок.

– Молились они, – фыркнул голова. – Жарче надо было молиться.

– Куда уж жарче? – огрызнулся Евлампий.

– Молились бы жарче, не принесла бы нечистая на землю нашу адовых мук.

Евлампий остановился и, вытянув худую бородку к небу, отчаянно заскулил.

– Ну, правильно, – кивнул Иван. – Может, святые отцы-угодники твой плач, Евлампушка, услышат.

Воевода щелкнул саблей в ножнах. Монахи испуганно подпрыгнули.

– Не боись, святые отроки, – рассмеялся воевода. – Дайте-ка я вам сейчас подсоблю.

Он скинул саблю с поясом, содрал через голову кольчугу, бросив ее на телегу, ухватился за ствол пищали. Закинув ее на плечо, воевода лихо зашагал к каменной лестнице, что вела на крепостную стену.

– Предупреди Годунову… – Долгорукий поправил застежки на кафтане и вновь уставился на иконы.