– Этот? – Марина Юрьевна кивнула на кровать, где храпело пьяное тело Димитрия.
– Этот! – криво усмехнулись поляки. – Прости, царица, другого царя тебе не нашли.
Марина тяжело вздохнула и опустилась на стул.
Она осталась в этой жестокой варварской стране одна. Отец бросил ее под Москвой, сам вернулся в Польшу на службу к своему сюзерену Сигизмунду III.
– Велите убрать со стола, – прошипела она.
Один из поляков бросился из избы и кликнул кого-то из слуг.
– Сделайте, что велит царица, – распорядился поляк, – и убирайтесь.
Слуги принялись сметать со стола остатки попойки. Царь Димитрий мирно во все горло храпел на кровати. Бутылки со звоном летели в плетеные корзины, туда же отправлялись и остатки недоеденного мяса и пирогов. Стол быстро освободили и застелили зеленой атласной скатертью, что повергло Марину в некоторое недоумение. Откуда у этого голодранца атласные скатерти?
– Принесите бумагу и перья! – велела Мнишек.
Слуги, отвесив низкие поклоны, словно тени, выскользнули из избы. Бумага была хорошая, шведская, как и чернила, но сейчас не качество чернил и бумаги беспокоило новоявленную русскую царицу. «Письмо батюшке нужно составить тщательнейшим образом», – размышляла она, сидя на стуле с высокой спинкой. Очевидно, этот стул выполнял для нового царя роль трона.
«Письмо нужно составить батюшке, – повторила она про себя, – взвешивая и обдумывая каждое начертанное слово». Именно от этого зависит ее судьба здесь, в Московии. Этот самозванец – Мнишек бросила взгляд на пьяного Димитрия, – этот самозванец не сможет тягаться с новым царем Василием Шуйским. К тому же Шуйского поддерживает Швеция. За деньги, конечно. Но шведские рейтеры стоят у Шуйского за спиной.
Марина села за стол и взяла перо.
– Подайте мне бумагу! – крикнула она слугам, толпящимся за дверями.
На пороге появился сухопарый дьяк с пачкой листов в дрожащих руках. Положив бумагу на стол, он бросил косой взгляд на царицу и, тихо взвизгнув, бросился к дверям. Марина звонко рассмеялась. Первую строку она начала с обращения:
«Милостивый государь мой батюшка!
С нижайшею моею покорностию поручаю себя Вашим милостям. Не знаю, что писать к Вам в печали, которую имею как по причине отъезда Вашего отсюда, что я осталась в такое время без Вас, милостивого государя моего и благодетеля, так и потому, что с Вами не так простилась, как проститься хотела, а паче я надеялась и весьма желала, чтобы из уст государя моего батюшки благословение получить, но, видно, того я была недостойна. Ныне, чрез сие письмо припадая к стопам Вашим, во-первых, в том прощения со слезами покорнейше прошу, что если я когда-нибудь по неосторожности, с умысла, по глупости, молодости или злости чем-нибудь Вас прогневала, благоволили бы, милостивый государь мой батюшка, теперь мне все оное отпустить и послать благословение дочери своей, в печали и разлуке оставшейся; что я величайшим счастием почитать буду. При сем всепокорно прошу, дабы Вы, милостивый государь мой батюшка, забывать не изволили как меня, так и дел моих, имеющихся в Польше, равно и тех, которых сами Вы, уехав, не кончили; пиша к его царской милости, упоминали бы и обо мне, прося его о том, дабы я у него почтение и милость иметь могла; а я также, милостивый государь мой батюшка, обещаюсь Вам исполнить все то, что Вы мне поручить изволили, и так поступать, как вы мне повелели. Коморский еще не едет, и я думаю, что путь его продолжится в рассуждении нескорого отправления от его царской милости; видно, неугоден скорый его отъезд.
Прошу Вас, милостивый государь мой батюшка, чтоб я, по милости Вашей, могла получить черного бархату узорчатого на летнее платье для поста двадцать локтей, прошу усильно. Посылая к господам весьма нужные письма и ко ксензу Вислею, прошу их доставить. Сим сама себя и нижайшия мои услуги поручаю в любовь милостивого моего батюшки.
Писано в лагере под Москвою.
Милостивого государя моего батюшки покорная слуга и дочь Марина, царица московская».
* * *
Зырян уткнулся лицом в ароматное сено. Чуть поодаль стрекотал сверчок. По босым намозоленным пальцам ног скользило легкое дуновение ветерка. Пуля от выстрела пищали прошла вскользь по плечу, и рана почти зажила. Теперь она уже не так ныла, как раньше. Здесь, в стогу, он сможет отдохнуть и отоспаться, а потом – далее на Дон. Казаки давно хватились его, но куда там: пойди-ка ты отыщи ветра в поле.
Зырян ощупал кожаный пояс. Тугой кошель, доверху набитый грошами, был на месте. Узел был завязан крепко. Можно было не беспокоиться, что добыча, чуть не стоившая ему, вольному казаку, жизни, уплывет, словно легкая казачья лодка.
«А лихой был тот дворянин, – усмехнулся Зырян. – Один пятерых казаков положил».
Ему бы, Зыряну, несдобровать, не окажись под рукой крепкого обычного ножа.
Сухарь был жестковат.
«С харчами вот дело плохо, – уныло посетовал Зырян. – Не было времени, чтобы жратвы себе добыть. Ноги еле унесли. И все-таки лихой был дворянин, – еще раз цокнул языком Зырян. – Ему бы в казаках ходить, а не под московским царем».
Солнце медленно садилось, и на поле стал опускаться вечерний сумрак. Он согнал остатки бодрости с беглого казака и рассыпал по небосводу ушат звезд. Зырян глубже зарылся в ароматное сено.
«Грабить своих, оно, конечно, грешно, – рассуждал он, жуя во рту соломину. – Время нынче такое – смутное. Кто свой, а кто чужой, пойди тут разбери. Кончились на московском престоле законные государи». Хотя ему-то, Зыряну, что с того. Он – вольный казак. Не чета московитам.
Позади головы в сене раздался шорох. Зырян замер. Шорох вновь повторился, но теперь обрел явственый характер. В стогу был кто-то еще. Прячется али супротив него что удумал? Зырян тихо заскользил вниз. Оказавшись на ногах, он лихо перекинул ремень сабли через плечо и подхватил пистоль. Шорох в сене прекратился. Тихо обойдя стог с другой стороны, Зырян прислушался и тихо подобрался к сену. В стогу кто-то возился.
«Так вытащить или заставить самого вылезти? – размышлял Зырян, направив на стог пистолет. – Сам руку в сено протянешь, так по плечо отсекут. Нет уж, братцы, не пойдет так».
Зырян сделал несколько шагов назад. В одной руке Зырян крепко сжал свою саблю, в другой – заряженный пистолет. «Так спокойней», – убедил он себя, глядя на стог сена. И как раньше не учуял, когда лез в него. Сейчас уж что рассуждать.
– Эй, кто там? – громко выкрикнул казак. – Вылезай, кому говорю. – В сене вновь раздалось чье-то вошканье. – Вылезай, вылезай! – грозно повторил Зырян.
Сначала из стога показались чьи-то черные, как степная земля, ноги, а затем и разноцветная одежа. Зырян от страху чуть не бросил пистоль и саблю на землю.
– Чур меня! – испуганно завопил Зырян.
В ответ на его слова из стога вылез вовсе не сам сатана или даже меньше рангом черт. Из сена вылез самый обыкновенный мальчишка, только черный, как трубочист.
– Вот дела! – изумленно пролепетал казак. – Ты кто таков будешь? – заплетающимся от изумления языком спросил Зырян.
– Арап я, – по-польски пролепетал мальчишка. – Царицы вашей слуга и шут.
– Ничего не понял, – пробормотал Зырян. – По-русски говоришь?
Мальчишка кивнул головой и добавил:
– Совсем немного.
Зырян убрал пистолет за пояс и засунул саблю в ножны. Зырян обошел вокруг мальчонки, разглядывая его диковинный вид.
– Ты как здесь очутился?
Арапчонок уселся на сено и, опустив голову, жалобливо завопил:
– Убег я от хозяйки. Надоела такая жизнь.
Зырян понимающе кивнул.
– А кто твоя хозяйка? – переспросил Зырян.
– Говорю же: царица русская.
– Царица русская! – цокнул языком Зырян. Тут он весело расхохотался. Он наконец-то понял, о ком говорит этот арапчонок.
– Маринка Мнишек, выходит, – усмехнулся Зырян. – Самозванка.
Арапчонок отрицательно помотал головой и обиженно пробубнил:
– Царица русская, не самозванка.
– А пес с ней, – махнул рукой Зырян. – Ты-то куда идешь сейчас?