В Петрограде меня ничто не держало: родителей похоронил, женой так и не обзавёлся. Уехал я в маленький посёлок на краю империи, убежал от войны и спрятался там. Думал, пару лет пережду, и всё станет как прежде. Лечил, как мог, коренное население в обмен на стол и кров и ждал.

В двадцать шестом не выдержал, вернулся к цивилизации. Мотался по стране, перебиваясь случайными заработками. Натерпелся по самое не хочу: и голодать приходилось, и под открытым небом ночевать, и битым быть. В двадцать девятом осел в Казани, работал простым хирургом. Хотелось одного – чтоб не трогали. В коммунизм не то чтобы не верил, а знаете, Алексей Николаевич, коммунизм сам по себе, а я сам по себе. С людьми не сходился, да и они с бывшим дворянином не особо старались подружиться.

А потом главврача сняли и назначили нового, идейного. Выступать на митингах у него получалось гораздо лучше, чем людей лечить. Год терпел, а потом не выдержал, высказал ему всё. И уже на следующий день дали мне хороший пролетарский пендель. Каким чудом не посадили, как классово чуждый элемент, до сих пор удивляюсь. Степан Лобанов вам правильно сказал: запил, опустился. Как представил, что опять придётся скитаться…

Дальше почти два года как в тумане. Подобрала меня какая-то ватажка оборванцев. Теперь уже за выпивку лечил вывихи, порезы, пару раз роды принимал. Господи, чем только себя не травили.

А осенью тридцать девятого я встретил Командира. Ну как встретил… Мы в порту на каком-то складе отходили от очередной пьянки. Не помню уже, то ли разгрузили что-то, то ли ещё как деньги добыли. Напились знатно, человек пятнадцать вповалку лежали. А тут – дверь пинком чуть с петель не сорвали – входят две фигуры: один молоденький военный с саквояжем, другой – солидный и постарше, в цивильном костюме.

У нас был один навроде звеньевого: кулаки пудовые, да мозг куриный, так и звали Амбалом. Вот он навстречу вошедшим и шагнул. Успел только спросить: «Чё те надо, мусор?» А больше ничего не сказал: военный его легонько так пальцами в горло ткнул, Амбал и прилёг на пол, за шею держась. А солидный на меня указал: «Этот».

Тогда военный ставит этот саквояж прямо на пол, вынимает пятилитровую бутыль, ставит рядом, выпрямляется уже с пистолетом в руке и говорит: «Граждане люмпены, предлагаю купить у вас доктора. В бутыли спирт. Решайте быстро, будете вы сегодня пьяные, но живые, или трезвые, но мёртвые». Вот так, Алексей Николаевич, и познакомились.

– Да, Карл Густович, потрепала вас жизнь. Но насколько я помню, крепостное право у нас ещё до вашего рождения отменили. Да и вы дворянин-с, – лукаво заметил гость.

– Ваша правда, Алексей Николаевич. После того как меня в баньке отпарили да рассолом отпоили, да одежду новую выдали взамен сожжённой, был у нас с Командиром разговор. Очень непростой для меня разговор. О смысле жизни, об ответственности дворянина, о будущем России. О том, что власть меняется, а народ остаётся, о том, что позиция пацифиста перед лицом страшной войны с фашизмом – это позиция страуса и предателя.

Почти два года прошло, а как сейчас помню его отповедь. «Кто такой дворянин? Изначально это человек, принявший крест служения на благо своего народа под началом царя, который, в свою очередь, как отец родной радеет обо всём своём народе. А сейчас?! Дворянство выродилось к началу двадцатого века, выродилось полностью. Вместо службы остались, как сказал один поэт, лакеи, юнкера и вальсы Шуберта, и толстый болт, положенный и на обязанности, и на Россию.

А ваш любимый царь?! Да дом Романовых возглавил это вырождение! Бездари, алкоголики и педерасты! Разве большевики свергли Николая, разве рабочие и крестьяне? Нет! Его же генералы во главе с Корниловым! А большевики спасли страну от анархии и распада на вассальные территории под протекторатом той же Англии и Японии. Оглянитесь вокруг, док. Бесплатное образование и медицина. Индустриализация. Вы же видите, сколько сделано за неполные двадцать мирных лет! Так и доживёте свой век амёбой? Или всё-таки воспользуетесь шансом стать человеком, которому не стыдно самому себе в глаза смотреть?»

Вот так, Алексей Николаевич. Долго мы тогда говорили, пожилой лекарь и молодой военный. На многие вещи этот разговор заставил меня по-другому посмотреть. И вот уже второй год служу, как говорится, не за страх, а за совесть.

– Очень любопытно, Карл Густович, очень, да. Должен признать, ваш начальник – смелый и умный человек. То, что он говорит, многим не понравится. Но не кажется ли вам, что сунуться вдвоём к каким-то бродягам – это смахивает на авантюру? Оправдан ли был риск?

– Авантюра – бродяг припугнуть? Нет, не кажется. С той подготовкой, что здесь дают бойцам, Алексей Николаевич, это было абсолютно безопасно. Сейчас даже я смог бы им отпор дать в случае необходимости. А вот дразнить финских лыжников – это да, это авантюра, которая окончилась обморожением и последующей ампутацией пальцев у Командира. И это он ещё хорошо отделался.

Давайте-ка, Алексей Николаевич, я вам немного про своего начальника расскажу. Хотя все мы тут привыкли называть его Командиром. Главное, что нужно про него знать, – он гений, и он одержимый: одержим идеей, что этим летом Германия нападёт на Советский Союз. И его одержимость заразна. Да, да именно так, Алексей Николаевич. И я, и остальные инструкторы – все мы заразились, кто больше, кто меньше. И курсанты к концу учёбы тоже «заболеют».

Всех людей, и прежде всего себя, он рассматривает через призму своей одержимости. Неважно, какое прошлое, неважно, какие убеждения, важно только, какой вклад ты можешь внести в будущий разгром фашистской Германии. Командир, не задумываясь, построит всех нас и строем поведёт на алтарь победы, но нужно признать: сам он и возглавит этот строй. И я нисколько не преувеличиваю, Алексей Николаевич.

– А что будет, если он ошибается, Карл Густович? Не боитесь, что это его идея фикс?

– Нет, Алексей Николаевич. Я, конечно, не психиатр, но с понятием «сверхценной идеи» Карла Вернике убеждённость Командира ничего общего не имеет. Он вполне допускает, что может ошибаться: как-то сказал, что будет самым счастливым человеком, если немцы летом сорок первого года на нас не нападут. Но я бы на это не рассчитывал: у него феноменальное чутьё и предвиденье будущего. Вижу, не верите, Алексей Николаевич. Хорошо. Я вам не буду про всякие военные дела рассказывать. Я вам про наш пенициллин расскажу, хотите?

– Извольте, Карл Густович, заинтриговали. Интересно было бы узнать, какая связь между вашим открытием и вашим начальником.

– Самая прямая, Алексей Николаевич: это он показал мне публикацию Флеминга в старом медицинском журнале и буквально заставил заняться первичными исследованиями, а когда ресурсы моей скромной лаборатории исчерпали себя, съездить к вам.

– Не может быть, Карл Густович! Скажите, что вы меня разыгрываете!

– Я вам больше скажу, Алексей Николаевич, Командир сразу сказал: «Пенициллин – это Нобелевская для Флеминга и того, кто первый выделит чистый штамм. А в Союзе, соответственно, Сталинская премия. Может, и тебя не забудут. Будут предлагать – не отказывайся, мы на эти деньги вертолёт тебе купим». Вертолёт – это, Алексей Николаевич, проект самолёта с вертикальным взлётом и посадкой, – ответил доктор на невысказанный вопрос гостя.

– А что ж ваш Командир сам-то мне не написал?

– А вы бы поверили, Алексей Николаевич?

– М-да, глупость спросил, Карл Густович, не поверил бы. Я и вам, признаться, с большими сомнениями поверил.

– Вот так, Алексей Николаевич. За Сталинскую премию спасибо огромное, а вот ваше предложение о научной деятельности, боюсь, несвоевременно. На данный момент я полезнее здесь. Вы ведь приехали за талантливым учёным, который смог сделать открытие по старой публикации, а перед вами, увы, простой доктор, который по совместительству учит молодых солдат правильно калечить противника.

Да и слово я дал Командиру: пока не закончится война, буду здесь. Сначала думал просто отсидеться в безопасном месте, а потом, знаете ли, Алексей Николаевич, душой прирос. Цель в жизни появилась – как можно лучше подготовить к войне этих мальчишек. Давайте выпьем за них, Алексей Николаевич, за лейкоциты!