Я заметила, как в задних рядах Великий муфтий Хизр Хаз смеется рядом с мужчиной, одетым в тонкий, подходящий для пустыни наряд абядийца. Судя по происходящему, церемония шла к концу, и я уже опоздала, если хотела ее остановить.

Я похлопала крыльями и распушила хвост, мечтая выклевать всем им глаза. Брак Сиры и Кярса скрепит мир между силгизами и Аланьей. Сира может спать с Кярсом сколько угодно, но из его семени не родится дитя, теперь мой сын станет ее сыном. Селук будет принадлежать ей, и она получит над ним больше власти, чем я. Власти менять его и превратить в то, что пожелает, а мне нужно направлять его, чтобы он возродил Потомков. Стал щитом против Великого ужаса. Не просто шахом Аланьи, а падишахом всех государств, где поклоняются Лат.

Мирный договор, который я должна была предотвратить. Были способы посеять хаос и без опустошающих Кандбаджар силгизов. Я изо всех сил старалась это воплотить, месяцами планировала и плела заговоры, но невозможно предусмотреть все. Я сбросила со счетов Сиру – мое слепое пятно. Ее внезапная мудрость возникла незнамо откуда, ее желание скрепить мир и выйти замуж каким-то образом подорвало мой тщательно спланированный замысел.

Будь прокляты святые. Я должна поступить правильно. Должна, прежде чем все ускользнет из рук. Нужно превратить этот скверный поворот в возможность. Никакой слабости. Никакого милосердия. Потому что проявленное к кому-нибудь из собравшихся там, внизу, милосердие поставит под угрозу существование самого человечества. Я должна уничтожить все это – ради Потомков, ради всех.

Пора действовать. Пора привести в действие кровавую руну.

Когда ушло напряжение воины, шах и мой брат поладили, словно певчие птицы. В конце концов, оба в душе были людьми племени, предпочитая суровую жизнь на природе городским удобствам. Хорошо, что мои муж был совсем другим, как и я. Пока я наслаждалась танцовщицами и флейтистками, шах и мой брат беседовали об охоте, рыбалке и стрельбе из лука. Оба утверждали, что видели, как симург уносит верблюдов, или, по рассказам брата, мамонта. Они даже поболтали о племенах джиннов в человеческом обличье со ступнями, обращенными назад.

– Мне едва исполнилось семнадцать, когда это случилось, – говорил шах Тамаз моему брату. – Но я поймал необычную рыбу. Ее чешуя походила на стекло, сквозь нее виднелись кости. А внутренности сияли, будто она проглотила звезды. Я был голоден и не заинтересовался этим. Но когда начал готовить рыбу, через несколько минут упал в обморок, надышавшись дыма. И тогда увидел самый странный сон. Я находился на острове, в небе танцевали друг вокруг друга по причудливым орбитам двенадцать зеленых и красных огней. Все казалось таким реальным. И тут я увидел своего прапрадеда Исмаида. Он прогнал сирмян, когда те грабили Кандбаджар почти век назад. Он сказал, что я пройду через то же, что и он, и тоже выйду победителем.

Мой брат слушал не моргая. Лучший слушатель, которого мог получить Тамаз. Хотя на самом деле слушателей было два, просто я притворялась, что не слышу. Лучше не мешать им общаться. Мужские рассказы становятся сдержанными, когда поблизости находятся сестры, жены или дочери.

– Однажды я боролся с морской ящерицей, – сказал мой брат. – Она укусила меня двадцать семь раз. От ее укусов у людей бывают видения. Шесть дней после этого я считал себя травинкой, гнущейся на ветру. И это не поэзия, я действительно ощущал себя травинкой.

– Один поэт – кажется, Равоэс, когда-то сказал: «Гнись как трава и никогда не познаешь страданий».

– Он точно не пробовал быть гнущейся травой. – Джихан и Тамаз дружно рассмеялись. – Скажите, вы когда-нибудь сражались?

– Конечно, – сказал Тамаз. – Иначе откуда у меня хромота? Двадцать пять или тридцать лет назад, вот когда я в последний раз видел битву. Сирмяне перешли границу к югу от Зелтурии, нарушив договор. Похоже, шах Джаляль хотел стать падишахом, но мой отец не желал об этом слышать. Мы выстроились напротив них в пустыне. Из их рядов вышел дерзкий мускулистый человек и вызвал нашего лучшего воина на поединок. Конечно, я вызвался. Не помню подробностей, но схватка закончилась быстро. Этот человек хорошо умел наносить удары снизу. Он порезал мне бедро и оставил корчиться на песке раньше, чем я успел замахнуться. Я был уверен, что пришло время для последней молитвы, но, вместо того чтобы добить меня, он почему-то отступил и вернулся в строй, пока их армия скандировала его имя: «Мурад! Мурад!»

– Шах Сирма! – завороженно сказал мой брат. – Он объяснил, почему пощадил вас?

Шах покачал головой:

– Я никогда больше не говорил с ним. Хотя у нас были хорошие отношения, в особенности торговля. Когда крестейцы захватили Костану, меджлис спорил, должны ли мы помочь Сирму или прикончить их. – Тамаз остановился набрать воздуха. – Я не воин, Джихан. Хотя мы могли бы захватить их земли, но в конце концов стали бы граничить с Крестесом. И тогда войнам не было бы конца. Лучше пусть сирмяне разбираются с ними, пока мы наслаждаемся миром. Поэтому я уговорил меджлис и отправил своего сына на подмогу. И теперь, с нашей помощью, Сирм снова силен.

– Большинство каганов завоевали бы все, что могут, не заботясь о создании буфера между собой и врагом, – сказал Джихан. – Вы мудрый шах, Тамаз. Я считал своего отца слабым каждый раз, когда мы не нападали. Возможно, его привела к концу не слабость, а недостаток прозорливости.

Просто чудо, как они сблизились.

Я оглядела гостей. О Лат, я на миг встретилась взглядом с Хадритом, сидевшим рядом с сестрами и гневно взиравшим на меня. Он даже не притронулся к тарелке с горой плова с мозговыми косточками. Возможно, он ревновал. Чудесно. У него был шанс, и он его упустил. Нам все равно придется действовать сообща, чтобы найти колдуна, но полностью в рамках приличий.

Интересно, что чувствовала бы Зедра, будь она здесь. Возможно, она тоже ревновала бы, а может, танцевала бы для меня. Жена и наложницы Тамаза, казалось, неплохо ладили в те редкие моменты, когда я их видела. Гарем Тамаза был меньше, чем у Кярса, и находился отдельно. Шах, как это было принято у большинства Селуков, редко позволял своим женщинам покидать гарем, поэтому я точно не знала, насколько хорошо они ладят.

Я внимательно наблюдала, как паша Като разговаривает с силгизским воином, этим сыном тапка Гокберком, которому приходилось подставлять собеседнику единственное ухо. При виде его покрытого шрамами лица я всегда вспоминала щенка, которому он сломал шею. Гокберк наступал на нее семь раз, чтобы заглушить предсмертный визг. Клянусь Лат, нам обоим тогда было восемь или девять лет. Должно быть, он уже родился жестоким. Сейчас он казался довольно веселым для человека, чьи надежды мой брат якобы растоптал этим браком и обращением к Пути святых, хотя последнее еще только должно было произойти завтра в храме святого Джамшида.

Като так жестикулировал, что казалось, будто половину слов говорят его руки. По тому, как он изображал пальцами скачущего коня, я поняла, что он рассказывает о битве. Неужели этот человек действительно замышляет захватить Аланью?

У Хадрита имелись кое-какие улики против Като. В конце концов, подозрительно, что он остался в городе, когда его гулямы ушли с Кярсом, и именно Като нашел писца, чья записка привела сюда силгизов. Но… он не казался мне холодным, расчетливым интриганом. Начнем с того, что ни Хадрит, ни Озар, ни Баркам не любили Като. Возможно, он был менее сговорчивым, чем его предшественник Кичак, погибший в Сирме, и они искали предлог, чтобы свергнуть его.

Мелькнула мысль: а что, если колдун сам замышляет захватить власть, а Като – отвлекающий маневр? Фигура на доске?

В этот момент в тронный зал вошел Самбал, за ним плелся Эше, выглядевший жалко в обличье евнуха: зеленый халат с меховой опушкой поверх парчи с цветочным узором и похожая на подушку шапка – совсем не его стиль. Оба подошли к Хадриту и зашептали ему на ухо. Хадрит уставился на меня широко открытыми, полными ужаса глазами.