– Маменька! Как вам не стыдно? И при постороннем человеке! – остановила ее Еликанида Андреевна.

– Э! Что тут стыдиться! Стыд – не дым, глаза не ест! Давайте… А у меня уж старая-то шуба ой-ой как плоха.

Хрустальников полез в бумажник и вынул сторублевую бумажку.

– Спасибо. Доброму вору все впору. Ведь вот вы теперь немножко подшофе, а с вас только тогда и взять, когда вы подшофе. А от трезвого от вас, как от каменного попа, железной просвиры не допросишься, – говорила она. – Ну-с, чай готов… Идите в столовую чай пить, – прибавила она.

– Сюда подавайте, сюда. Здесь теплее и уютнее. Да наконец, мы уже и уселись так хорошо, – отвечала Еликанида Андреевна.

Чай был подан в будуарчик.

Хрустальников и Стукин сидели в будуарчике у танцовщицы Еликаниды Андреевны Битюговой и пили чай с коньяком. Тут же присутствовала и маменька Еликаниды Андреевны, громко схлебывая чай со своего блюдечка и держа за щекой кусок сахару, так как пила вприкуску.

– Вот уж ведь я теперь и в хорошем теле, дочка моя, кажется, слава тебе Господи, в люди вышла и меня в люди вывела, а не могу я никак привыкнуть, чтобы этот самый чай пить внакладку, – говорила она в свое оправдание.

– Вприкуску больше выпьешь-с, – поддакнул Стукин, сидевший в углу и державший в руках стакан чаю, куда ему Хрустальников обильно влил коньяку.

Еликанида Андреевна вскинула на Стукина глаза и сказала:

– Мосье… Как вас? Я все забываю… Зачем же это вы в угол-то забились? Садитесь сюда к нам поближе. Придвиньтесь к столу.

Стукин придвинулся к столу.

– Нет, в самом деле: как вас величать по имени и по отчеству? – спросила хозяйка.

– Игнатий Кирилыч.

– Прекрасное имечко. У нас во дворце камер-лакея одного Игнатьем Кирилычем звали, – вставила свое слово маменька. – Или нет, не Игнатий Кирилыч, а Панфил Кирилыч, – прибавила она.

Хрустальников взглянул на Стукина и засмеялся.

– Эдакая рожа! Ведь уродит же Бог эдакую рожу! – проговорил он. – Елочка, взгляните, ангел мой, на его нос. Не нос, а утюг. Две капли воды утюг. А глаза… точь-в-точь как у рака. Хоть бы ты очки, Стукин, носил, что ли. Все-таки был бы приличнее.

– Ежели вы желаете, Лавр Петрович, то я с удовольствием буду носить очки.

– Желаю, даже очень желаю. А то суди сам: ведь твоими глазами ты можешь пугать женщин. Вот, например, Елочка… Она беременная женщина… Ну что, если вдруг?.. Елочка, он вам не страшен?

– Нисколько. Они даже очень приятный мужчина. Мне вот страшно только одно, что вы много коньяку себе подливаете.

– Ах, Еликанидушка, что это ты все оговариваешь Лавра Петровича! – вступилась мать. – Да и пускай их пьют. При их богатстве пилось бы, да елось, да дело на ум не шло. Кроме того, когда они немножко выпивши, в сто раз добрее. Я люблю, когда они выпивши. Вот давеча мне на шубу сто рублей подарили. У вас где фабрика, Игнатий Кирилыч? – обратилась она к Стукину.

Стукин захихикал.

– Никакой у меня фабрики нет-с. Это Лавр Петрович все из головы сочиняют.

– Врет, врет… Есть… У него фабрика шелковых материй, и вы смело можете попросить у него атласу на покрышку вашей шубы.

– А что же? Я бы хоть за деньги у них купила с фабрики. Только бы они мне на мое сиротство подешевле отпустили, – отвечала маменька.

– Маменька! – остановила ее Еликанида Андреевна.

– Зачем за деньги? – продолжал Хрустальников. – Что ему стоит? Он просто-напросто вам подарит. Велит отрезать двадцать аршинов и подарит.

– А подарят, так тем для меня лучше, тем приятнее.

– Маменька! Да разве вы не видите, что Лавр Петрович шутит!.. – еще раз сказала Еликанида Андреевна.

– Я шучу? Нисколько, – сказал Хрустальников. – Что, брат, за причина, Стукин, что Елочка не хочет тебя признать за фабриканта и богатого человека? А между тем он не только богач, но и родовитый человек. Его род идет прямо от Адама. Его предков несколько раз драли в татарской Орде у Чингисхана, при царе Иване Грозном они были биты батогами нещадно, потом им были урезаны носы и уши. Как твоего предка-то звали, которого отодрали в Орде? – обратился он к Стукину.

– Не знаю, Лавр Петрович, не слыхал…

– Про Орду-то?

– Нет, не про Орду, а про то, что драли.

– Какой вздор! Ну, в Орде не драли, так где-нибудь на конюшне драли.

Хрустальников начал зевать и по временам клевал носом. Глаза его слипались. Разговор не вязался.

– Прилягте вы, Лавр Петрович, соснуть на часок, – начала маменька Еликаниды Андреевны. – Прилягте, а мы вас потом разбудим.

– Действительно, я прилягу… – согласился Хрустальников, поднимаясь с места. – А этот урод пусть посидит здесь и подождет меня. Я посплю, а потом мы пошлем за тройкой и поедем прокатиться в «Аркадию». Там и поужинаем. И мне надо проветриться, да и Елочке не худо погулять.

– Пойдемте, Лавр Петрович, я вас сведу в гостиную на диван и подушечку вам под голову положу, – сказала мать Еликаниды Андреевны и повела Хрустальникова под руку.

Хрустальников обернулся, покачнулся на ногах и послал Еликаниде Андреевне летучий поцелуй, сказав «оревуар», а Стукину погрозил пальцем и прибавил:

– Смотри, утюг, не отбей у меня Елочку!

Через две-три минуты из гостиной раздался храп Хрустальникова.

Стукин, Еликанида Андреевна и ее мамаша продолжали сидеть в будуарчике. Разговор сначала как-то плохо клеился.

– Нет, в самом деле: если вы действительно фабрикант, то подарите на покрышку шубы бархату-то… – начала маменька, обращаясь к Стукину.

– Маменька! Да как вам не стыдно? Что за нахальство такое! – оборвала ее снова Еликанида Андреевна.

– Чего ж тут стыдиться, если у них своя фабрика? Вон когда князь Карапузов к тебе ездил, так подарил же он мне ковер со своей фабрики. Еще и сейчас его за этот ковер добрым именем поминаю.

Стукин приложил руку к сердцу.

– Уверяю вас, сударыня, божусь вам, что никакой у меня фабрики нет, – сказал он. – Я просто секретарь Лавра Петровича – и ничего больше.

– Секретарь! – воскликнула маменька. – А я думала…

– Секретарь и, кроме того, служу вместе с Лавром Петровичем в «Обществе дешевого торгового кредита».

– А как же он сказал, что вы золотопромышленник, железнодорожник?

– Господи! Да ведь они шутят.

– Вы какую же должность занимаете в банке? Должность кассира? – спросила Еликанида Андреевна.

– Нет-с, не кассира. Я так… Но скоро, однако, буду назначен инспектором, сделаюсь служащим с отчетом.

– А сколько жалованья получаете?

Стукин маслено улыбнулся, покрутил головой и сказал со вздохом:

– На этом месте можно много денег взять-с, много.

– Скажите… А вы не знаете мосье Галактеева? – спрашивала старуха. – Он был тоже кассиром в каком-то банке, а теперь, говорят, будто в тюрьме сидит.

– Нет, не знаю-с.

– Тоже прекрасный человек… Ах, какой прекрасный человек! Когда он к Еликанидушке ездил, то мне вдруг ни с того ни с сего привез дюжину серебряных чайных ложек и подарил.

– Маменька! Да бросьте вы! Ну что вспоминать о тех, которые в тюрьме сидят… – проговорила Еликанида Андреевна.

– Да ведь, может быть, занапрасно сидит, – отвечала мать. – Интендантского генерала Карушеева не знаете? – не унималась она.

– Даже не слыхал.

– Нет, я к тому, что вот этого даже судили и в Сибирь уже услали, а все говорят, что позанапрасну. Тоже пре обходительный генерал. Раз приезжает к Еликанидушке и подносит мне в подарок…

– Маменька! Если вы не замолчите, то я уйду!.. – вспыхнула Еликанида Андреевна.

– Да что ж тут такого! – недоумевала мать и разводила руками. – Право, я не понимаю…

– А если не понимаете, то подите в кухню…

– Это мать-то? Это родную мать-то? Отлично! – всплеснула руками старуха. – Я тебя родила, девять месяцев под сердцем носила, а ты…

На глазах ее показались слезы…

– Довольно, довольно! И так уж надоели… – фыркнула Еликанида Андреевна. – Мосье… Игнатий Кирилыч, кажется? – обратилась она к Стукину. – Будьте добры съездить за тройкой. Вы вернетесь, мы Лавра Петровича разбудим и поедем в «Аркадию».