Все это было обманчивой уловкой. Выдвинутые обвинения перекликались с судебными протоколами показательных процессов 1930-х годов. Обратившись к сталинскому арсеналу трюков — по-видимому, единственному доступному им ресурсу, — наследники вождя использовали его против Берии. Но на этот раз, как отмечала The New York Times, «история переписывалась прямо на глазах. На то, чтобы превратить поверженных соперников Сталина из великих архитекторов Советского государства в его якобы злейших врагов, ушло целое десятилетие и даже больше. В случае с Берией потребовался лишь выход вчерашнего номера Правды». Но новости из Москвы оставили без ответа один интригующий вопрос: будет ли «Андрей Вышинский [председательствовать] на очередной судебной фантасмагории, подобной тем, что он устраивал на великих процессах тридцатых?»[482] Это потребовало бы открытого и унизительного признания от Берии и его пособников, которых Кремль загонит в угол.

Весть о снятии Берии одновременно и воодушевила, и озадачила официальные круги на Западе. Комментируя предъявленное Берии обвинение в том, что он работал на «иностранный капитал», анонимный чиновник из Вашингтона пошутил: «Если б мы только знали, что он продается! Мы бы заплатили сполна»[483]. Хотя правительственные чиновники понимали, что это продолжение борьбы за власть, им было сложно разобраться в происходящем. Не было ли его свержение предвестником «периода холодной гражданской войны», как предположила лондонская консервативная Daily Telegraph?[484] Не означало ли это скорый крах самого режима, как надеялись по крайней мере некоторые официальные лица в Вашингтоне? По мнению Аллена Даллеса, которое он высказал на заседании кабинета, арест Берии был «величайшим потрясением в СССР за долгие годы — почти столь же серьезным, как смерть Сталина»[485]. Фостер Даллес, по словам Чарльза Болена, «был воодушевлен перспективой того, что арест Берии даст старт кровавой борьбе за власть, которая может привести к свержению советского строя»[486]. Британские официальные лица «предполагали… что имело место столкновение между той группой, которая желала либерализации советского режима, и другой, стремившейся к продолжению жесткого сталинского курса. Но наблюдатели разошлись во мнениях, кто именно представлял ту или иную группу»[487]. Впрочем, как сообщал Гаррисон Солсбери, на улицах Москвы, помимо «длинных очередей перед газетными киосками… не было никаких признаков, указывающих на то, что новости вызвали хоть какое-то подобие паники или волнений в рядах советских граждан»[488].

Китайские коммунистические деятели подыграли своим советским союзникам. Всего четыре месяца назад они дали указание «всем партийным кадрам» изучить речи Маленкова, Берии и Молотова на похоронах Сталина. Теперь же Берия оказался в одном ряду с такими бывшими лидерами, как Троцкий, Бухарин, Зиновьев и Каменев, заклейменными как изменники делу партии. «Империалистические антисоветские элементы не смогли скрыть своей досады по поводу устранения Берии, — утверждала газета Жэньминь жибао. — Теперь, когда их замыслы пошли прахом, они могут заниматься лишь распространением всевозможных слухов». Вероятно, это должно было означать, что Запад скорбит о потере высокопоставленного секретного агента, как на это намекала кремлевская пропаганда[489].

Берия был далеко не единственным заключенным, дело которого ожидало развязки. За колючей проволокой оставались сотни тысяч политических узников. Масштабная мартовская амнистия на них не распространялась. То, что они остались за бортом, лишь усилило протестные настроения и привело к беспорядкам весной и летом того года. Теперь, когда Сталин умер, а Берия был дискредитирован, они не хотели допустить, чтобы о них забыли.

Нападения на охрану и лагерных стукачей, отказ от работы и попытки побега происходили и при Сталине. Их провоцировали нищенские, нечеловеческие условия в лагерях и подкрепляла солидарность заключенных, особенно среди тысяч выходцев из Украины и Прибалтики. Но никогда эти инциденты не переходили в массовые восстания; при жизни диктатора лагерный режим был слишком жестким и беспощадным. Однако после амнистии в марте 1953 года узники лагерей особого режима стали все чаще возмущаться условиями содержания. Эти лагеря были созданы в 1948 году и получили идиллические названия, призванные скрыть то, что делало их такими «особыми»: Горлаг («Горный лагерь»), Речлаг («Речной лагерь»), Дубравлаг («Дубравный лагерь»), Озерлаг («Озерный лагерь») и Степлаг («Степной лагерь»). Всего в ГУЛАГе находилось более двух миллионов заключенных, и Сталин искал способ реорганизовать систему лагерей таким образом, чтобы она стала более эффективной частью экономики страны. Теперь разделение мужчин и женщин становилось более строгим. Политических заключенных, которых считали более социально опасными, чем рядовых воров и убийц, перевели в особые лагеря. Правда, лагерные администрации считали полезным разбавлять их пусть даже небольшим количеством обычных уголовников, вознаграждая легкой работой на кухнях или в лагерных магазинах в обмен на услуги стукачей или нападения на политических заключенных, если поступал такой приказ.

Режим охраны и карательный характер этих лагерей были гораздо строже в сравнении с «обычными» лагерями принудительных работ. По мнению Александра Солженицына, которого в 1950 году этапировали в Экибастуз, входивший в огромный комплекс Степлага в Казахстане, это была система, «имеющая вход, но не выход, поглощающая только врагов, выдающая только производственные ценности и трупы» (действие его повести «Один день Ивана Денисовича» разворачивается в Экибастузе). Биограф Солженицына Майкл Скаммелл описал то, что тот обнаружил по прибытии в Экибастуз: меры безопасности подкреплялись «двумя рядами заборов с колючей проволокой, между которыми вдоль специально натянутой проволоки рыскали овчарки. По периметру — полоса перепаханной земли, чтобы видеть следы тех, кто решится на побег. В землю под углом в сорок пять градусов были вкопаны заостренные колья, направленные в сторону жилой зоны. Вооружение охранников было обновлено и усилено, а в некоторых лагерях вдоль дорожек, по которым заключенные ходили из жилых корпусов на работу или в столовую, были установлены пулеметы»[490]. Днем, за исключением рабочих часов, обитатели лагеря, жившие в условиях, похожих на тюремные, находились в бараках с железными решетками на окнах. На ночь двери бараков запирали. Хотя узникам разрешалось раз в месяц получать письма и посылки, сами они могли написать своим семьям только два раза в год. В эту категорию заключенных, называемых «особо опасными государственными преступниками», входили десятки тысяч человек, которые во время и после Второй мировой войны вступали в отряды вооруженного сопротивления для борьбы с советским режимом, — члены различных украинских и прибалтийских националистических организаций, а также солдаты подпольной польской Армии Крайовой. Условия содержания в ГУЛАГе их не сломили. Они оставались злыми и непокорными. Зная об объявленной в марте амнистии, они хотели добиться пересмотра своих дел и права воспользоваться плодами обещанных на всю страну реформ (и слухов о реформах). Больше всего они хотели вернуться домой. Две вспышки недовольства весной и летом того года заслуживают особого внимания.

Первый случай произошел на руднике в Норильске, где масштабно использовался принудительный труд. В этом лагерном комплексе, расположенном в Сибири (Норильск — один из самых северных городов России), содержалось более 70 тысяч заключенных, многие из которых были заняты в добыче меди и никеля. Центром волнений стал Горлаг, входивший в систему Норильлага. На территории лагеря находилось несколько шахт. По самым разным источникам, предпосылкой к восстанию послужило то, что осенью 1952 года в Горлаг перевели 1200 украинских и прибалтийских заключенных. После того как в мае один из заключенных был застрелен охраной, их гнев выплеснулся наружу. В первую неделю июня от работы отказались в общей сложности 16 379 человек.