Вскоре последовали и другие реформы. 1 апреля власти объявили о существенном снижении розничных цен на продовольственные и промышленные товары. Со смерти Сталина прошло всего три недели, но уже раздавались обещания повысить жизненный уровень, улучшить жилищные условия по всей стране и расширить ассортимент товаров народного потребления. В надгробной речи Маленков лично подчеркнул необходимость ликвидировать недостатки в этой сфере. Казалось, что наследники Сталина решительно настроены заняться проблемой бедности в стране. Их задачей было «удержать страну на плаву», как выразился Олег Хлевнюк в своей биографии Сталина. Будучи приближенными вождя, они «прекрасно осознавали настоятельную необходимость перемен, которую сам он, казалось, не желал видеть»[287]. Позднее Хрущев признавался: «Мы боялись, мы действительно боялись. Мы опасались, что оттепель может вызвать наводнение, которое мы не сможем контролировать и в котором мы утонем»[288]. Но, после того как Сталина не стало, они сразу же приступили к делу.

На следующий день Берия пошел на очередной чрезвычайный шаг: изложил на пленуме Президиума обстоятельства смерти Соломона Михоэлса. Берия утверждал, что Сталин лично отдал приказ об убийстве, поручив его выполнение Лаврентию Цанаве, главе минского КГБ, и Сергею Огольцову, высокопоставленному сотруднику госбезопасности в Москве. Кроме того, по словам Берии, в конце 1948 года Цанава и Огольцов за это преступление были секретно награждены медалями. Берия призвал арестовать их и лишить орденов, Президиум согласился с ним, издав распоряжение о (посмертной) реабилитации Михоэлса и аресте Цанавы и Огольцова. Кроме того, Президиум проголосовал за отмену указа о награждении орденом Ленина Лидии Тимашук — московского кардиолога, чьи заявления о смерти Жданова были использованы для начала «дела врачей», — «в связи с выявившимися в настоящее время действительными обстоятельствами»[289].

Уже 4 апреля Кремль публично отмежевался от «дела врачей» и объявил об освобождении несправедливо обвиненных медицинских работников. С момента разоблачения мнимого заговора прошло восемьдесят два дня — почти три месяца неослабевающей тревоги и опасений за судьбу врачей, а в более широком смысле — за судьбу всех евреев страны. Только теперь Кремль убрал занесенный над ними дамоклов меч. Под обыденным официальным заголовком «Сообщение Министерства внутренних дел СССР» в самом углу на второй странице Правды было опубликовано короткое объявление, в котором говорилось о том, что МВД «провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей Советского государства». Обвиняемые были арестованы «без каких-либо законных оснований». Выдвинутые против них обвинения были «ложными», а документальные данные — «несостоятельными». Самым сенсационным фрагментом сообщения было следующее: «Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них [врачей] обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия». Проще говоря, их пытали. Теперь же их выпускали на свободу. Статья завершалась фразой о том, что «лица, виновные в неправильном ведении следствия, арестованы и привлечены к уголовной ответственности», тогда как подлинные виновники — Сталин, который уже умер, и его «соратники», аплодировавшие каждому его решению, — избежали какой-либо ответственности.

Через два дня, 6 апреля, Правда вновь обратилась к «делу врачей». На сей раз это была большая редакционная статья на первой странице — безошибочный признак того, что наследники Сталина испытывали потребность усилить впечатление от ранее сделанного заявления. В материале, озаглавленном «Советская социалистическая законность неприкосновенна», еще раз сообщалось о снятии клеветнических обвинений с врачей и об арестах работников следствия, о чем в предыдущем заявлении говорилось без подробностей. Главными виновниками оказались бывший министр государственной безопасности Семен Игнатьев и его подчиненный — начальник следственной части Михаил Рюмин. Игнатьев «проявил политическую слепоту и ротозейство», поддавшись манипуляциям «таких преступных авантюристов, как… Рюмин».

Далее следовал ряд поразительных выводов. Статья косвенно признавала, что «дело врачей» было сфабриковано с далеко идущей целью возбуждения ненависти к евреям: «Презренные авантюристы типа Рюмина… пытались разжечь в советском обществе… глубоко чуждые социалистической идеологии чувства национальной вражды». С Соломона Михоэлса снимались все подозрения: теперь это был «честный общественный деятель», который, как выяснилось, был «оклеветан»[290] (несмотря на это, властям потребовалось еще три недели, чтобы освободить его зятя, композитора Мечислава Вайнберга, арестованного в первую неделю февраля). В то утро Илья Эренбург читал и перечитывал эту статью, пока не выучил ее наизусть. «Я понял, что история начинает распутывать клубок, где чистое перепутано с нечистым, что дело не ограничится Рюминым». Вполне можно было задаться вопросом: «неужели все ограничится каким-то Рюминым»?[291]

В контексте советской истории это разоблачение было беспримерным жестом раскаяния со стороны режима, который никогда не ошибался и никогда не признавал своей неправоты. Ничего подобного этому признанию в должностном преступлении раньше в советской прессе не появлялось. По словам журналистов Newsweek, это был «ошеломляющий поворот событий»[292]. Французская Le Monde оценила это как «беспрецедентное событие в истории советского правосудия»[293]. The New York Times писала: «Поразительно, что Кремль пошел на столь впечатляющее разоблачение одной из самых больших своих фальсификаций и настолько откровенно обнажил перед всем миром лживость и пренебрежение истиной, лежащие в основе советской власти»[294]. Джейкоб Бим докладывал в Госдепартамент, что «это потрясающее событие, вероятно, как ничто другое на сегодняшний день, свидетельствует о разрыве нынешних властей со сталинизмом»[295]. Израильтяне выразили «глубокое удовлетворение» реабилитацией врачей и надежду на то, что «вчерашние обвинители завтра займут место обвиняемых»[296].

Однако у кремлевской откровенности были свои пределы. Как минимум двух врачей уже не было в живых: профессоров М. Б. Когана и Я. Г. Этингера, которые ранее подверглись публичному осуждению вместе с остальными. Но в списках реабилитированных их фамилий не оказалось. Это бросалось в глаза и выглядело необъяснимым. Дело в том, что Этингер умер в тюрьме в марте 1951 года после продолжительных издевательств и допросов, а Михаил Коган, по словам Якова Рапопорта, еще «за несколько лет» до публичного обвинения в шпионаже скончался от рака. Кремль не смог объяснить, каким образом в «деле врачей» оказались замешаны эти двое умерших[297]. Кроме того, в сообщениях властей отсутствовали какие-либо упоминания о разгроме Еврейского антифашистского комитета, о расправе над его членами или о масштабном наступлении на еврейскую культуру. Никто не ответил за травлю, угрозы, увольнения с работы и общую атмосферу ужаса, в которую страна была погружена в течение многих недель разгула антисемитизма. Ничего не было сказано о широкой пропагандистской кампании, продолжавшейся несколько лет. Никто не извинился за истерию в больницах, за панику в еврейских семьях, за резкое осуждение сионизма и Израиля. В апрельских публикациях с опровержениями отсутствовали такие слова, как «еврей», «сионист», «Джойнт» и «американский империализм», а ведь именно ими пестрели все обличительные передовицы января. Кремль возложил на Рюмина вину в разжигании «чувства национальной вражды» и по-прежнему не уточнял, что основной его мишенью были евреи. Антисемитская кампания была настолько публичной и повсеместной, что — при всей беспрецедентности самого признания — рассматривая арест врачей как единичную судебную ошибку, режим, который теперь освобождал из заключения врачей (оставшихся в живых) и снимал с них обвинения, по сути пытался замести собственные следы. Даже после того, как власти «реабилитировали» Соломона Михоэлса в том смысле, что с него были сняты подозрения в измене или шпионаже, не было сказано ни слова о том, как именно он погиб и кто отдал приказ об убийстве. Вместе с тем, делая столь поразительные, хотя и ограниченные признания, власти считали нужным еще раз заверить граждан, что «никто не может быть подвергнут аресту иначе как по постановлению суда или с санкции прокурора». Подобные заявления не могли не навести советских граждан на мысль о том, как же происходили аресты раньше, в каких масштабах и по чьей инициативе.