К 1953 году по крайней мере некоторые исследователи на Западе начали осознавать масштабы и суть системы ГУЛАГа. В книге Дэвида Даллина и Бориса Николаевского «Принудительный труд в Советской России», которая вышла в 1947 году, содержится аннотированная библиография на одиннадцать страниц. Авторы перечислили десятки мемуаров, большая часть которых увидела свет в Западной Европе и США. Их писали люди, пережившие годы заключения в трудовых лагерях, а затем (чаще всего в суматохе Второй мировой войны) сумевшие вырваться на свободу из сталинского царства. Даллин и Николаевский сокрушались, что лишь ничтожное количество людей на Западе понимает, насколько фундаментальную роль система ГУЛАГа играла в советской экономике и в репрессивном контроле над населением страны. «Перед лицом возрождения рабства в сталинской России, — писали они, — мир в силу неведения или скептицизма остается безучастным. Ему известно о чистках и инсценированных судебных процессах, о массовых гонениях и расстрелах, но он пока еще не понял размах и значение использования принудительного труда в Советском Союзе»[228]. Рассказывая о смерти Сталина, многие популярные газеты беззаботно обходили эту тему стороной.
В Le Monde, по крайней мере, обозреватель Андре Пьер выступил с более тонкими и проницательными размышлениями, не оставляя сомнений в том, что Сталин «был одновременно самым почитаемым и самым ненавидимым среди людей». Сторонники Сталина верили в него почти с религиозным рвением, а его недоброжелатели, включая членов социалистической оппозиции, ставших жертвами нескольких волн репрессий, относились к Сталину с нескрываемым отвращением. Что касается культа личности Сталина, то он «основывался главным образом на искажении исторических фактов»[229] — верная интерпретация того, как Сталин манипулировал историей революции в своих собственных зловещих целях. В борьбе за власть с Троцким, например, Сталин исказил его роль в событиях 1917 года. Якобы именно Сталин, а не Троцкий в тесном сотрудничестве с Лениным выработал военную стратегию большевиков. Сталин, а не Троцкий послал отряды, которые взяли под контроль Зимний дворец. Пока Сталин и его последователи находились у руля власти, было невозможно подвергнуть сомнению эту новую, официальную и лживую версию революционных событий.
В официальных реакциях на смерть Сталина, наряду со стандартными соболезнованиями, отражалось и некоторое моральное замешательство. В Комитете по вопросам политики и безопасности ООН память о Сталине почтили минутой молчания. В соответствии с протоколом единственным флагом на флагштоке ООН в тот день был флаг самой организации, и он был приспущен. Аналогичная процедура была проведена через три дня, что по времени совпало с похоронами в Москве. Были сделаны ожидаемые заявления, а в Кремль направлены соответствующие телеграммы. Президент Аргентины Хуан Перон в своем телеграфном послании выразил «искренние соболезнования по случаю утраты [столь] выдающегося государственного деятеля»[230]. Хо Ши Мин из Вьетнама сообщил, как ему жаль, что «из-за огромного расстояния» он не может присутствовать на похоронах[231]. В Шелтоне, штат Вашингтон, всего через несколько часов после объявления о смерти Сталина пилоты истребителей с находившейся неподалеку авиабазы Маккорд устроили двадцатиминутную показательную атаку, пролетев над городом на скорости до 600 миль в час и оглушив жителей шумом реактивных двигателей. Ложный налет вызвал панику у сотен горожан, испугавшихся, что смерть Сталина стала причиной полномасштабного нападения на США. Они оборвали телефонные линии, звоня в мэрию и офис шерифа. Подстегиваемые любопытством и забыв о предполагаемой опасности, люди высыпали на улицы вместе с детьми, чтобы лично увидеть начало Третьей мировой войны[232].
Пабло Пикассо рассорился со своими товарищами — французскими коммунистами из-за нарисованного им портрета Сталина, который был опубликован на страницах партийного еженедельника Les Lettres Francaises. Это был очень моложавый образ и за исключением усов ничем не напоминал Сталина, «что было расценено рядовыми партийцами как неподобающая память о покойном», писала парижский корреспондент журнала The New Yorker Джанет Фланнер[233]. Лондонская Daily Mail не отказала себе в удовольствии высмеять рисунок: «Обратите внимание на большие томные глаза, явно убранные под сетку локоны и жеманную полуулыбку Моны Лизы; это мог быть портрет женщины с усами». Более консервативные лидеры Французской коммунистической партии, движимые рабской приверженностью канонам социалистического реализма, осудили как Пикассо, так и редакторов журнала, среди которых был знаменитый писатель и поэт Луи Арагон. Под давлением партийного руководства Арагон отступил, опубликовав свои извинения за то, что открыл «ворота контрреволюционным буржуазным идеям». Но Пикассо пришел в ярость от столь узколобой оценки своего творчества. «Нельзя лаять на людей, выражающих вам свои соболезнования, и принято благодарить тех, кто присылает траурные венки, даже если цветы на них немножко увяли… Я приложил все силы для того, чтобы добиться сходства. По-видимому, не всем это понравилось. Tant pis{4}»[234].
Получив новость из Москвы, члены коммунистической партии в Риме организовали в день похорон рабочий перерыв. Автобусы и трамваи на двадцать минут застыли на улицах, а кое-где группы рабочих, следуя партийным указаниям, отложили в сторону свои инструменты. Правда и здесь не смогла не преувеличить масштабов акции, сообщив читателям, что всюду, «на всей советской земле на пять минут прекратили работу все предприятия»[235]. Было заявлено, что в течение нескольких дней после смерти Сталина советское посольство в Риме посетили 47 тысяч человек.
В Восточной Европе реакция была еще более острой и драматичной. Главным событием в жизни региона стали организованные властями траурные церемонии, а коммунистические лидеры делали все, чтобы инсценировать спонтанную скорбь всего народа. Одержимый мегаломанией правитель Албании Энвер Ходжа занимался созданием радикальной версии сталинского культа личности. Будучи вождем партии, премьер-министром, министром иностранных дел, обороны и главнокомандующим армией в одном лице, он собрал все население Тираны на самой большой площади города, после чего «заставил людей преклонить колени и произнести длинную, в две тысячи слов клятву „вечной верности“ и „благодарности“ их „любимому отцу“, „великому освободителю“… которому они были обязаны „всем“»[236].
В Румынии, по словам американских дипломатов, Бухарест «был спешно украшен советскими и румынскими траурными флагами и портретами Сталина, и то же самое наблюдалось по всей стране». С 6 по 8 марта перед советским посольством выстроились толпы людей. Они стояли «рядами по 4–8 человек на протяжении полумили», ожидая своей очереди, чтобы оставить запись в официальной книге соболезнований. В церквях проводились специальные службы. Одновременно с похоронами в Москве 9 марта в центре Бухареста состоялась траурная церемония, на которой, по некоторым оценкам, присутствовало 400 тысяч человек[237].
Но за фасадом общественных мероприятий и официальные лица, и обычные люди выражали самые разные эмоции — от тревоги до пьяного ликования. Шведский поверенный в делах проживал по соседству с премьер-министром Румынии Георге Георгиу-Дежем и видел, как 4, 5 и 6 марта по ночам к дому то и дело прибывали, а затем опять уезжали автомобили. Власти усилили меры безопасности: полиция в униформе теперь была вооружена винтовками вместо револьверов, а вспомогательные народные дружины патрулировали улицы «с длинными заостренными деревянными кольями»[238]. Всем иностранным дипломатам ограничили возможность поездок по стране. Кроме того, «участились тайные аресты». В секретной телеграмме посольства США сообщалось, что, «по сведениям из израильской миссии, 13 марта были задержаны трое ее сотрудников (доведя общее количество арестованных до тринадцати за два года), а за последние десять дней в тюрьму бросили больше „сионистов“, чем обычно». До посольства также доходили слухи о многочисленных пьяных вечеринках, которые затягивались глубоко за полночь. Власти были настолько обеспокоены этими спонтанными праздниками, что запретили продажу алкоголя[239]. (К слову, о таких же частных вечеринках докладывали и из Польши, где «чрезмерные возлияния» так и не удалось прекратить и где посольство США отмечало «общее ликование» и «восторги» по поводу болезни и смерти Сталина[240].) Но помешать румынам обмениваться шутками на эту тему власти не могли. «Какова настоящая причина смерти Сталина? — Он хотел вести переговоры не с Эйзенхауэром, а с Рузвельтом»[241].
