Свой пасквиль Крокодил сопроводил сатирическим рисунком, который больше всего напоминал откровенно антисемитские карикатуры, публиковавшиеся в нацистском еженедельнике Der Stürmer. Карикатура занимала всю заднюю обложку журнала и изображала врача, которого карающая рука правосудия держит за шиворот белого халата. Только врач выглядел не как импозантный профессионал, а как современный Шейлок — фигура с крючковатым носом и толстыми губами, жаждущая долларов и крови, чье истинное лицо — под маской, которая в этот момент слетала, — безошибочно выдавало преувеличенный образ еврея-хищника.
В ходе непрекращающейся кампании ненависти в прессе Правда опубликовала рассказ о том, как в 1948 году русский врач Лидия Тимашук предупреждала начальство о преднамеренной ошибке в диагностике состояния Андрея Жданова. Утверждалось, что она, будучи опытным медиком и специалистом по чтению электрокардиограмм, не согласилась с мнением старших по возрасту и положению коллег, заметив, что они неверно интерпретируют кардиограмму Жданова. Еще тогда, в 1948 году, она написала в Кремль письмо, в котором выразила свои сомнения. Именно это ее обращение помогло советским органам раскрыть правду. За проявленную стойкость ее наградили орденом Ленина. В рамках развязанной кампании Кремль в течение нескольких недель всячески превозносил ее подвиг. Была организована массовая акция по написанию писем в газеты и лично Тимашук, в которых ее хвалили за беззаветное мужество и благодарили за то, что она выступила против старших врачей, злоупотреблявших доверием своих пациентов.
По мере роста антиеврейских подстрекательств советское общество начинала охватывать паника. Одним из арестованных врачей был Яков Рапопорт. Спустя десятилетия он вспоминал, как молодая мать «заявила, что прекращает какое-либо лечение ребенка, и …с исступленной категоричностью сказала, что… никаких лекарств давать ребенку не будет: пусть умирает от болезни, а не от яда»[151]. Подобная реакция не была чем-то необычным. «Все повторяли, что в больницах ад, — писал в своих воспоминаниях Илья Эренбург, — многие больные смотрят на врачей как на коварных злодеев, отказываются принимать лекарства». Один друг рассказал Эренбургу о женщине-враче, которой, по ее собственным словам, «пришлось весь день глотать пилюли, порошки, десять лекарств от десяти болезней — больные боялись, что я — „заговорщица“»[152]. Эренбург лучше многих мог оценить последствия «дела врачей» для таких же евреев, как он сам. Будучи, вероятно, самой заметной общественной фигурой еврейского происхождения в стране — помимо Кагановича, — он постоянно писал о перенесенных евреями страданиях во время войны. Часто они к нему обращались со своими проблемами и заботами, сообщали о травле, которой подвергались в школе или на работе. Большинство призывали его осудить арестованных врачей как предателей; они были в отчаянии и искали способы защитить себя[153].
Несмотря на рост озабоченности на Западе, Кремль все еще мог положиться на своих сговорчивых последователей. Безотказная Французская коммунистическая партия заручилась поддержкой Сталина в разоблачении предполагаемого заговора. 27 января L'Humanité опубликовала заявление группы французских врачей, двое из которых были евреями. Они выразили полное одобрение действиям советских властей в их «войне» против преступных действий обвиняемых медицинских работников[154]. Три недели спустя 12 тысяч французских коммунистов вместе с известной актрисой Симоной Синьоре заполнили Зимний велодром, чтобы выразить протест по поводу смертного приговора, вынесенного американским судом Юлиусу и Этель Розенбергам за атомный шпионаж в пользу СССР. По сообщению агентства Рейтер, «Жак Дюкло, действующий лидер Французской коммунистической партии, использовал факт еврейства четы Розенберг как „доказательство“ того, что коммунисты не ведут антисемитскую кампанию»[155]. Сталинисты вроде Дюкло с радостью ухватились за полемику вокруг дела Розенбергов, чтобы замаскировать истинную природу «дела врачей» в Советском Союзе.
Последний месяц жизни Сталина остается самым загадочным и пугающим в его правлении. Ходили всевозможные слухи о его здоровье, о шаткости положения его «соратников», о его намерениях относительно евреев. После публичного осуждения Михоэлса начались преследования его семьи. Ближе к концу января органы госбезопасности провели в их квартире обыск, «длившийся около суток, после чего дома не осталось ни клочка бумаги». Как описывает происходившее его дочь Наталья Вовси-Михоэлс, чекисты с подозрением относились к любой книге, где упоминалось слово «еврей»[156].
Примерно через неделю, ранним утром 7 февраля, госбезопасность вернулась за зятем Михоэлса, выдающимся композитором Мечиславом Вайнбергом, который был верным другом Дмитрия Шостаковича. Они часто играли в четыре руки на фортепиано и посвящали друг другу свои новые сочинения. Арест Вайнберга был неожиданным, но типичным для того времени поворотом судьбы. Сталину нравилось играть со своими жертвами: он награждал их премиями и допускал публикацию хвалебных статей в газетах, когда уже были выписаны ордера на их арест. Всего за несколько часов до ареста Вайнберга скрипач Давид Ойстрах исполнил премьеру его «Молдавской рапсодии» в концертном зале имени Чайковского — самой престижной концертной площадке столицы. А той же ночью Вайнберга увели, сняв с него галстук и ремень. Обвиненный в еврейском буржуазном национализме — одной из улик служила его Симфониетта № 1, — он был помещен в одиночку. В этой атмосфере неуверенности и страха Шостакович совершил ради него два поразительных поступка. Они с женой оформили доверенность на случай, если Наталью Вовси-Михоэлс также арестуют, чтобы стать опекунами их семилетней дочери; таким образом, ее не отправили бы в детский дом, как обычно поступали с детьми «врагов народа». Кроме того, с немалым риском для себя Шостакович направил на имя Берии обращение, в котором описывал Вайнберга как «честного гражданина, очень талантливого молодого композитора, главным интересом которого является музыка», и заявлял, что он, Шостакович, готов поручиться за него[157]. Но Вайнберг остался за решеткой.
Ситуация еще больше осложнилась после одного инцидента, произошедшего в Израиле. Поздно вечером 9 февраля небольшая группа крайне правых израильских экстремистов, взбешенных антисемитской кампанией в Москве, установила взрывное устройство на территории советской дипломатической миссии в Тель-Авиве. Бомба выбила стекла в окнах и нанесла ущерб зданию. Ранения получила жена посла, а также экономка и шофер миссии. Бен-Гурион был в ярости, понимая, к чему это может привести. Он немедленно осудил преступление, заверив Кремль, что Израиль непременно найдет и покарает виновных. Но умиротворить Сталина не удалось. Взрыв стал для Кремля прекрасным поводом разорвать дипломатические отношения с еврейским государством. Кремль не только объявил о разрыве отношений, но и использовал инцидент для наращивания антисионистской пропаганды, ведь теперь Израиль можно было разоблачить как врага, умышленно осуществившего нападение. Как чуть позднее прокомментировала Правда, «свора взбесившихся псов из Тель-Авива омерзительна и гнусна в своей жажде крови»[158].
Советские граждане отреагировали на взрыв бомбы жестко. Местные партийные чиновники быстро организовали митинги на заводах и в других учреждениях, чтобы усилить антисионистский посыл, проверить общественные настроения в свете продолжающейся пропагандистской кампании. Как показывают их отчеты, инцидент в Тель-Авиве усугубил ожесточающий эффект «дела врачей» на обычных граждан и часто приводил к «опасной интерпретации» событий. Некоторые из этих материалов, в то время совершенно секретных, позволяют составить представление о реакции общества на проводимую партией кампанию против сионизма и еврейских врачей.
