Чуднó, что порой начинаешь чувствовать, будто все у тебя вышло отлично . Иногда тобой вдруг овладевает такая вот абсолютная, инстинктивная убежденность. Но обычно бывает неоспоримое давящее чувство, что все бесповоротно и совершенным образом изгажено . Вот я, например, точно помню, что множество раз в своей жизни испытывал подобное ощущение. По сути, именно депрессия отправила меня в путешествие. Но иногда, раз в великую бесконечность, может быть, лишь раз за целую жизнь, когда тебе необычайно везет или на тебя нисходит благодать, вдруг испытываешь противоположное чувство: убежденность, ты все сделал правильно, что вселенная и Бог на твоей стороне и ничто уже не способно помешать тебе достигнуть цели, а напротив, все живое и неживое станет подталкивать тебя к твоей мечте.

Едва я материализовался в этом новом мире, как у меня появилось именно такое чувство.

От подошв ног до кончиков волос меня пронизывала уверенность, что этот перелет принес меня к единственному из бесконечного множества месту назначения, которое полностью отвечает моим вожделениям. Наконец-то йо-йо выполнил мои требования и не облажался.

Я намеренно старался пока не смотреть по сторонам, смакуя этот редкостный триумф. Взамен сосредоточил внимание на Мунчайлд и Диггере.

Мун лежала спокойно и неподвижно, определенно еще не придя в сознание после укуса «рогатой жабы». Теперь, когда сестра милосердия и раненый поменялись ролями, Диггер сидел на земле и держал голову матери на коленях.

– Ты позаботишься о ней, сынок?

– Конечно, папа. Ведь зачем мы здесь, как не для того, чтобы принести успокоение и мир суетным душам?

Тон и слова Диггера послужили доказательством тому, что я уже заметил по его поведению: мемы мира дауков по-прежнему плавали в нашей крови и не испарились в миг прибытия ввиду несоответствия параметрам новой вселенной. (Я подумал, а не выудил ли йо-йо желание оставить нам мемы из глубины моего подсознания, где оно оформилось в молчаливое намерение...)

– Что ж, хорошо. Но если последствия укуса «рогатой жабы», прозванной также Жабой Потенции, такие, как я догадываюсь, она, когда очнется, будет та еще штучка. Надеюсь, ты сумеешь с ней совладать, пока я немного прогуляюсь?

– В любых условиях я буду действовать по совести, – ответствовал Диггер.

– Отлично. Это то, что нужно, – сказал я, усилием воли заставляя себя забыть на время про Диггера и Мун. И поднял голову, чтобы осмотреть новую местность.

Я стоял рядом с огромным сценическим задником: невероятной длины экран без единого шва и морщины тянулся футов на сто вправо и влево насколько хватал глаз. Натянутый на крепкую раму, экран трещал под порывами ветра.

Недалеко возле меня на подмостке прямо в грубом холсте экрана была устроена дверь, наверняка так, что вписывалась в нарисованную на другой стороне картину.

– Смотри, Диггер, хорошо заботься о мамочке. Увидимся позже. Наверно.

Я поднялся на подмосток и огляделся.

Судя по петлям, дверь должна была открываться в ту сторону.

Я схватил ручку, повернул, толкнул дверь от себя и вышел с другой стороны, оставив помещение за сценой позади.

С другой стороны все было черно-белым.

Не только переходы тона на разрисованном экране, но и кожа людей, и оттенок неба, и поверхность земли – все было окрашено в миллиарды оттенков серого. Это проистекало не от окраски, или грима, или теней, или фильтрованного света. Недостаток цвета казался природной неотъемлемой частью этого нового мира (или, может быть, это виновата ограниченность здесь моего зрительного восприятия?), по крайней мере по сю сторону экрана. А кроме того, откуда-то появилось зерно. Все словно бы было невысокого разрешения, мерцало и время от времени искажалось проплывающими или прыгающими волнами помех.

Я взглянул на свою руку и узнал, что и я стал черно-белым существом.

Но меня это вполне устраивало.

Потому что теперь я наконец-то был дома.

Из чистого любопытства я оглянулся назад, на расписанный фасад-экран, из которого вышел.

Там была изображена сцена из жизни Дикого Запада: лавочки и салуны, нарисованные коновязи и деревянные тротуары. Вышел я из двери в «Факторию», по сторонам от которой в окнах лежали нарисованные товары.

Трехмерная улица в серой монохромной пыли имела около двадцати футов в ширину. Противоположную сторону этого узкого канала образовывал второй разрисованный экран, где были нарисованы другие лавочки и бары.

Неподалеку от меня улица оказалась почти перегорожена, и там было много людей. Они сидели на примитивных деревянных скамейках, разделенных проходом, стоящих прямо посреди улицы. Перед скамейками находился старомодный домашний экран, установленный на металлической треноге. Проход между скамьями оставлял достаточно места, чтобы в экран беспрепятственно бил луч восьмимиллиметрового киноаппарата.

Внезапно я заметил, что на скамьях сидят только дети. Подростки в джинсах на фланелевой подкладке и енотовых шапках, в домотканых полосатых платьицах и гольфах. Странно, но когда я первый раз на них взглянул, они показались мне моими ровесниками. Погодите-ка минутку, они и есть мои ровесники! Что это мне вдруг подумалось? ..

Среди ребят сидело двое взрослых. Они заметили меня, и один направился ко мне.

Это был высокий, поджарый, чисто выбритый ковбой с болтающимися на бедрах одинаковыми шестизарядниками, с платком, небрежно повязанным на шее. На лице у него сияла широкая, знакомо-гостеприимная улыбка. Подойдя ко мне, он протянул руку и сказал:

– Добро пожаловать в Бумгород, партнер! Ты как раз вовремя. Мы тут наладили кинопроектор, чтобы показать мультики с кричалками-вопилками. Топай к нам и присядь посмотреть...

Я с благоговением встряхнул ему руку.

– Рекс. Рекс Трейлер. Это ведь правда вы? А это и вправду Бумгород? Ого!

К нам уже шел второй мужчина. Этот был типичный мексиканец: бандитская рожа, серапе, обвисшие усы.

– Панчо, – спросил Рекс, – что ты приготовил для нашего нового друга?