И принесла. Тонкие, почти прозрачные, с золотистыми хрустящими фестончиками по краям, присыпанные сумахом – измельченным сушеным гранатом… О блаженство! Какие тут могут быть «ножи-вилки»? Я приподнял влажное, но крепкое тельце кутаба, чуть надорвал и впился зубами. Глаза сами прикрылись в предвкушении наслаждения, но… что-то было не то, не тот вкус, не тот…

– Конечно, – сказала официантка. – В Америке разве есть настоящая баранина? У ихнего барана мясо сладкое, химией кормят барана… Ты откуда приехал сам?

– Из Петербурга.

– А грин-карта уже есть?

– Я в гостях.

– А… Молодец, так и надо. – Официантка придвинула табурет и села. – Ты какой нации? Еврей, да? Так я и знала. Но ничего, у вашей нации тоже бывают хорошие люди.

Я согласно кивнул, продолжая уплетать кутаб. Тетка явно маялась от скуки… Вскоре я узнал, что она приехала из Кировакана, родственники уговорили. Сказали, что армян здесь больше, чем в Армении. Что в Армении все равно ничего хорошего не будет. Уговорили сына. А что ей делать без сына в Кировакане? Муж давно умер. Так давно, что она думает – он никогда и не жил…

Я кивнул, достойно оценив юмор, и продолжил расправу с кутабом. Минуты две официантка молчала, разглаживая морщины клеенки.

– А… Разве здесь продукты? – вновь заговорила она. – Даже соль здесь другая, клянусь мами. Ты пробовал здесь соль?

– Нет, – признался я не без удивления.

– Другая. Здесь совсем-совсем соленая, у нас не такая. А молоко? Разве у них молоко? Совсем не киснет. Настоящее молоко должно киснуть, да? А у них – нет. Одна химия белого цвета. Го д будет стоять, не прокиснет… У тебя внуки есть? – И, не дождавшись ответа, продолжила: – У меня два внука. По-русски не разговаривают, по-армянски не разговаривают. Только по-английски.

– А ты? – Войдя во вкус, я с вожделением приглядывался ко второму кутабу. – По-английски разговариваешь?

– Не-а. Жду.

– Чего ждешь? – озадаченно переспросил я. – Что американцы начнут разговаривать по-армянски?

– Не-а, – серьезно ответила она. – Жду, когда вернусь в Кировакан, домой.

– Тебе здесь плохо? – участливо поинтересовался я.

– Почему плохо? Хозяин – хороший человек, хотя азербайджанец. Комната есть. Я с сыном живу, с его женой, с внуками. Почему плохо? Только дома лучше. Пускай здесь молодые живут, я хочу умереть в Кировакане…

– Куда спешишь, женщина? «Умереть»! Тебе сколько лет? – Мне все больше нравился разговор. Даже появился акцент, у меня всегда появляется восточный акцент, когда встречаю кавказских людей, эдакая невольная ностальгическая нотка.

– Много лет, – вздохнула официантка. – Шестьдесят три будет в мае. А тебе? – И, выслушав, сказала после паузы: – Ты выглядишь лучше. Мой отец уже умер в твоем возрасте… Вай мэ, что я говорю! – закусила она губу и посмотрела на меня, как на покойника.

Я принялся за второй кутаб.

– Ты на мужа моей младшей сестры похож. Хороший человек, но дурак большой.

– Почему дурак? – пробурчал я.

– Потому что живет с такой, как моя сестра. Впалые щеки официантки покрылись румянцем, а нос заострился. Очень уж ей хотелось поговорить. Я не торопил официантку с откровением, чувствуя, что тем самым только распаляю ее желание с кем-то поделиться своими заботами в этот скучный ночной час.

– Скажи хозяину, пусть повесит на окна ленты с клеем. От мух. Совсем будет, как в духане.

– Какие мухи, где мухи? – озадаченно спросила официантка.

– У стекла, в окне. Я видел.

– Какие мухи?! Вай мэ… Колибри! Птичка такая, как наперсток. Только это сумасшедшая колибри: ночью колибри спят.

– Колибри?! – воскликнул я. – Верно, колибри… – Ведь я приехал в страну пальм и колибри.

– В Америке все не так, как у нас, – утешала меня официантка. – Ты видел за углом мужчину? На Променаде. Здоровый такой амбал. Сидит целый день с голой женщиной, всякие картинки на ней рисует. Слушай, возьми бумагу, на бумаге рисуй, да… На живой женщине рисует, негодяй… Когда я прохожу, всегда плююсь, он меня уже знает. – Официантка разгорячилась, щеки ее пылали розовым цветом атаки. – Ему в Кировакане давно бы клир оторвали за такое хулиганство, клянусь мами. А в Америке все можно.

Я сочувственно кивнул и, прикончив последний кутаб, вытащил из пенала салфетку.

– Хочешь мацони? – предложила официантка. – А чай? Хороший чай, английский, спецзаказ. Не хочешь? Сама за тебя заплачу, только пей, да. Что тебе, жалко? – и, заметив мое удивление, она проговорила, чуть понизив голос: – Понимаешь, если ты сидишь, чай пьешь, я за тебя кэш получу. Знаешь, что такое кэш? Доллары в руку, чистыми. Восемь долларов в час, а ночью – десять. Кямал сказал: когда нет клиента, иди домой. Теперь как я уйду домой, если сидит клиент? И повар знает, он там бастурму на завтра готовит. – Официантка повела острым подбородком куда-то в стену. – Хитрая армянка, да? – Когда она улыбалась, худое, испещренное заботами, ее лицо светилось детским лукавством.

– Ладно, давай чай, – вздохнул я. – Выпью и сразу уйду. – Я со значением посмотрел на часы.

Чай был поднесен с ритуальной точностью. По-восточному… Вначале на столе появился видавший виды пузатый, треснутый фаянсовый чайник. Под носиком чайника на проволоке висело мятое ситечко. Следом на клеенке оказался хрустально чистый маленький стакан-армуди в черненом подстаканнике и блюдечко с колотым сахаром. Поняла, хитрая, чем меня удержать, – я с детства обожал пить чай из стакана, формой похожего на грушу, или, по-азербайджански, «армуд». Зараз мог выдуть не менее пяти стаканов.

– Ты тоже пей, – предложил я, раздобрев от ностальгических воспоминаний. – Принеси себе «армуди».

– Я на работе, – строго ответила официантка.

С уютным плеском янтарная струя падала из ситечка в стакан, источая терпкий и густой аромат… Неужели они все это везли из своей Армении – чайники, стаканы, подстаканники, ситечко…

– Еще как везли, – проговорила официантка. – Таможня это пропускала. Говорили: пусть капиталисты узнают, как мы чай пьем… Моя сестра знаешь что привезла? Пианино! В моем контейнере везла, зараза. Мои платья, пальто-мальто вокруг положила, чтобы пианино не разбилось, – такая хитрая. Сказала: не надо тебе на таможню ходить, я сама все сделаю с Рантиком – это ее муж, тоже дурак большой. Когда контейнер пришел, я чуть не умерла – все мои вещи порвались, а ее пианино как из магазина, такая зараза…

– Что ты так родную сестру… – не удержался я.

– Зараза и гадина… Сколько я ей сделала добра, клянусь, я своему сыну столько не сделала. – Официантка похлопала ладонями по своим впалым щекам в знак правдивости сказанных слов. – Она училась в консерватории, я полы мыла, чтобы заработать копейку, ей послать. Когда она замуж за своего дурака вышла, я им такую постель подарила – на перину ляжешь, как в доме отдыха на Севане… Я тебе так скажу: эта Америка людей портит, клянусь. Как немного разбогатеют – все! Думают, что они уже с Богом в нарды играют, честное слово. На своих родственников даже не смотрят, а американцам жопу целуют. По-русски с акцентом разговаривают, слышал, да? Как клоуны, клянусь. Такая и моя сестра-хабалка со своим мужем, дураком.

– Почему дураком? – не удержался я.

– Потому что дурак. Она говорит: белое, он повторяет. Она на то же самое говорит: черное, он повторяет. Она его ругает, стулом бьет, он все терпит. Солидный, красивый мужчина, хорошо зарабатывает – он зубной техник. Сестра уже вся высохла – такая злая, зараза. Весь день лежит на пляже с подругами, загорает… «Я так устала на этих Гавайских островах… А я на Карибских любовь крутила… А я в Испании аборт делала…» Что ты так устала, зараза? Что ты сделала в этой жизни? Ты что, Эйнштейн, да? Или знаменитая артистка? Ты – говно. И на Гавайских островах ты – говно. И в Испании ты – говно, клянусь мами. И все друг о друге знают, что они говно… Ругают Армению, ругают Америку… Ара, что ты сделала для Америки?! Ара, кто тебя мучил в Армении? Ты жила там, как царица Тамара, потом приехала в Америку. «Ах, какая я несчастная, как я ненавижу коммунистов!» А сама партийный билет на кладбище закопала, у могилы отца, на всякий случай…