Обдав волной парфюмерного аромата, официантка принялась разгружать поднос, аккуратно выставляя на стол тяжелые широкие тарелки с фирменным вензелем. На одной из них возлежал здоровенный кусок мяса под смачной румяной корочкой в окружении золотистых картофельных стружек, обильно осыпанных укропом и подбитых зеленью спаржи, лука, фиолетовыми ушками рейхана. Подле тарелки заняла место изящная бутылка темного вина, над вскрытым горлышком которой вился студенистый пар. Две фарфоровые чаши, одна за другой, представили взору кипень овощного салата и салат из крабов – россыпь каких-то буро-пятнистых и желтовато-серых фрагментов, усыпанных маленьким горошком. Не забыла и лососину, несколько розовых ломтиков которой зарылись в колечках лука и редиса. Две горбатенькие булки сыто разлеглись на салфетке рядом с набором специй и соусов…

Официантка отставила поднос и ловким движением полноватых рук, одна из которых была перехвачена в запястье золотистым браслетом, расставила тарелки согласно протоколу: ближе ко мне – закуску: лососину, салаты и вино, поодаль – тарелку с мясом и совсем в стороне – булочки со специями. Потом положила передо мной пачку «Мальборо» с фирменным спичечным коробком, пожелала приятного аппетита, шагнула к соседу и перенесла с подноса на стол булочку, пакет с сырковой массой и пластмассовую баночку йогурта…

Паренек приподнял рыжие ресницы, скосил изумленные глаза на мое пиршество и… присвистнул. Перевел взгляд на меня, и выражение изумления возросло. Ловким движением, не касаясь кепки, он сдвинул на затылок коромысло наушников и, растягивая в улыбке тонкие пергаментные губы, пробормотал: «Горбачефф?!» Я кивнул и сурово, дабы отринуть всякую попытку к общению, принялся за еду.

– И это все вы слопаете, сэр? – поинтересовался паренек, не обращая внимания на мою демонстрацию.

Сухо кивнув, я разворошил овощную грядку.

– Пожалуй, и я бы с этим справился, – рассудительно продолжал сосед, – но с утра…

Салат оказался довольно вкусным. А еще предстоял салат из крабов.

– Хочешь, я поделюсь с тобой? – вдруг произнес я, выразительно взглянув на сиротский йогурт соседа.

– Что вы? Я и сам мог бы заказать такое, – ответил парень. – Но на ночь есть вредно. Меня так приучили.

– В твоем возрасте я ел днем и ночью, – буркнул я. – Да и теперь, как видишь, не сдаюсь.

– А сколько вам лет? – Паренек перехватывал инициативу. Меня это рассмешило.

– Лучше скажи, как тебя зовут? – произнес я.

– Боб!

Разрази меня гром, если вру, – паренек буквально с кончика моего языка подхватил это имя.

– Так я и знал, что тебя зовут Боб, – засмеялся я. – Ты как-то похож на… Боба.

– Боб, – подтвердил паренек. – Правда, в детстве меня звали Фанни.

– Ты и впрямь «смешной», – одобрил я. – И чем ты обрадовал этот мир, Боб?

– Этот паскудный мир, сэр, можно обрадовать только своей смертью, – не раздумывая ответил парень.

Я замешкался, потом рассмеялся – так нелепо контрастировала внешность парня с серьезностью его замечания, с тоном, каким оно было произнесено.

– Однако ты не очень торопишься обрадовать этот мир, парень, – сказал я. – Дорогие лыжи… Вокман, который не сползает с твоих ушей. Живешь на всю катушку – и такие мрачные мысли… Небось едешь в Колорадо, кататься на лыжах?

– Еду домой, в Пуэбло, штат Колорадо. А лыжи мне подарил один чудик. Они ему чем-то мешали. Такие лыжи стоят дорогого автомобиля. Сделаны по заказу. Впрочем, вы наверняка в этом ничего не смыслите.

– Верю тебе на слово. – Мне не хотелось прерывать разговор, мальчишка вызывал симпатию.

– Я подвез тому чудику какой-то важный документ. Он прыгал от радости. А когда узнал, что я родом из Колорадо, подарил мне лыжи. А мисс Бреджес, моя хозяйка, решила, что я их где-то стибрил, – такие лыжи на гарбиче не валяются… Хотела заявить в полицию, а я собрался и дунул от нее домой, в Колорадо. Из-за таких дамочек, как мисс Бреджес, хочется удавиться. У нее никогда не было мужа. В молодости ее еще натягивали, а когда состарилась – плюнуть никто не хочет, вот она и ярится. Вначале ко мне приставала – еле отвязался, на ночь дверь шкафом перегораживал…

– Подожди, – не понял я. – Твоя хозяйка? Комнату у нее снимал? Съехал бы, и дело с концом.

– Съехал… Она вперед с меня деньги взяла за полгода. А с лыжами допекла. Черт с ней, пусть подавится моими деньгами. Местечко, правда, у нее было неплохое, на углу Колумбуса и Сорок седьмой Манхэттена. Можно было днем заехать, отдохнуть от работы.

– А кем ты работал?

– Мессенджером. Вообще-то я рок-музыкант. Играл на гитаре. Но ребята разбежались, и я пересел на велосипед.

Лососина показалась слишком соленой, пришлось ее отодвинуть. А может, просто не терпелось приступить к стейку, но слишком уж большой кусок, даже два куска.

– Слушай, Боб, выручай… Я, видно, пожадничал. Паренек пожал острыми плечами.

– Не робей, Боб. На одном йогурте можешь на лыжах не устоять.

Я придвинул к нему чистую тарелку и переложил в нее часть своего заказа – кусок стейка, салат, потом плеснул в бокал вина…

Боб вскинул маленькие красноватые глазки, обрамленные ржавыми ресницами, и, отбросив стеснение, приступил к еде с яростью оголодавшего щенка. Вероятно, обед в вагоне-ресторане не входил в стоимость его билета.

Некоторое время мы резво уплетали и периодически чокались. Вино оказалось не только холодным, но и приятным.

– Оно вкусное, потому что холодное, – поправил меня Боб. – Вы не пробовали вино моего отца. У нас на Великих равнинах есть ранчо с виноградником. Отец и вкалывал там, как кореец. А вообще-то старик работал на заводе резиновых изделий. Он и меня хотел туда определить, но я сбежал…

В вагоне-ресторане было шумно и весело. Пассажиры переходили от столика к столику с вином и тарелками в руках – видимо, ехали люди знакомые между собой или туристическая группа… Временами кое-кто из них покидал ресторан и, пройдя коротким коридором, исчезал за торцевой дверью вагона. Потом возвращался… Торцевая дверь вела на обзорную площадку, примыкавшую к ресторану.

Я не спешил попасть на площадку – ночью ничего не видно, а завтра, поутру, все будет наверняка ярче и острее.

Понемногу Боб «распотрошил» меня – любая информация о России вгоняла его в состояние неистового восторга. Он хлопал ладонью по столу и переспрашивал. Однако он и сам многое знал… Боб слышал о Ленине и Горбачеве. Знал писателей – Солженицына и Ломова (или Сомова, я не понял). И о Чайковском слышал – как-никак музыкант, хоть и «рок», от Чайковского он даже балдел… Что касается города Санкт-Петербурга, то тут Боб стоял насмерть: это американский город в каком-то штате, и все! А насчет красивейшего города мира, так это я вообще перегнул палку: самые красивые города – Нью-Йорк, Вашингтон и Денвер. Ну может быть, еще Роттердам, он слыхал о Роттердаме от отца, который в молодости плавал моряком и бывал там…

– Клянусь, Боб, я тебя сейчас стукну по затылку! – взъярился я не на шутку. – Нельзя же быть таким… Тебе двадцать лет, ты закончил школу, читал книги, смотришь самые разные кинофильмы. Наконец, ты музыкант… Слушай, может, ты меня разыгрываешь? – осенило меня. – Может, ты считаешь, что человек из России – нечто вроде индейца племени навахо? И притворяешься, чтобы не обидеть меня своей ученостью? А, Боб, признайся! – Я был обескуражен – рядом со мной сидел типичный американский оболтус…

Боб сник. Опустил плечи, лениво гоняя по тарелке стружку картофеля.

– Вы бы слышали, как я играю на гитаре, – произнес он тихо. – Вы сразу бы поняли, что этот малый не промах.

– Да, жаль, что я не слышал, как ты играешь на гитаре, – согласился я.

– И не услышите, – вздохнул Боб. – Гитару сломали… Когда распалась группа, я решил стать койотом, играть на себя, в одиночку. Подобрал местечко на Таймс-сквер, там часто ошиваются разные фаны… Подошел какой-то пуэрториканец и сказал, чтобы я убирался, это его место. Он играл на какой-то железяке с усилителем. Неплохо у него получалось, в стиле «хеви-металл»…