Американский тополь ничуть не уступает российскому своей величественной кроной и обилием пуха. Именно это дерево удостоилось чести стать символом штата Индиана. Вообще флора на тех берегах пользуется особым расположением людей. Помню, с каким изумлением я взирал на гигантские секвойи Калифорнии, педантично пронумерованные латунными бирками, которые уважительно крепились на отдельном, стоящем рядом с деревом, столбике. В связи с такой заботливостью вспоминается случай. Владелец манхэттенской бакалейной лавки приковал свой велосипед цепью к дереву, что росло рядом с его заведением. На беду мимо проходил инспектор парковой полиции, который узрел в действиях бакалейщика угрозу жизни «зеленого друга» и стал выписывать штраф. Бакалейщик, кляня судьбу за такое невезение, готовил себя к штрафу долларов на пятьдесят и, надеясь умилостивить инспектора, бубнил, что, мол, был свидетелем посадки этого дерева двадцать четыре года назад и любит это дерево как родное. Инспектор закончил оформление квитанции и передал ее бакалейщику. У того потемнело в глазах. Штраф – тысяча долларов! В дело вмешался глава городского паркового хозяйства. Вникнув в суть конфликта, начальник постановил: если бакалейщик желает отделаться всего лишь пятьюдесятью долларами, то он обязан публично извиниться перед деревом, дружески его обнять и пообещать никогда его больше не обижать. «У меня такое впечатление, что я попал на другую планету, – сказал озадаченный бакалейщик. – Но если это сохранит мне девятьсот пятьдесят долларов, то почему бы и не обняться с деревом? В конце концов, я и вправду неплохо к нему отношусь. Однажды даже посадил рядом несколько тюльпанов. Так что если что и было между нами, то дерево мне простит». Такая вот типично американская историйка…

– Индианаполис, господа. Индианаполис. – Проводник Эдди Уайт шествует вдоль коридора, предупреждая пассажиров о недолгой передышке у платформы столицы штата Индиана. – Индианаполис, сэр. – Эдди остановился у моего кресла.

– Мне до Чикаго. – Я отложил газету.

– Знаю. Но если вы хотите размять ноги, в вашем распоряжении десять минут. – Эдди взглянул на заголовок газеты. – «Хобо»? Когда я еду на сабвее в Бронкс, то часто вижу людей с этой газетой в руках. Интересная газета «Хобо»?

В недоумении я перечитал знакомый заголовок газеты «Новое русское слово». Что за «Хобо»? И верно. «НОВОЕ» читается по-английски как «ХОБО». Ай да Эдди…

– Это, пожалуй, самая старая газета на русском языке в Америке, – пояснил я. – Мне доводилось даже печататься в этой газете.

– Вы что, писатель? – подозрительно сощурился Эдди. – А сказали, что проводник.

– Видишь ли, Эдди… Я писатель. Но чтобы написать книгу, я стараюсь как бы сам прочувствовать судьбу своих героев.

– Понятно, – кивнул Эдди. – Один мой знакомый спрыгнул с моста Вашингтона. Он давно мне говорил, что хочет испытать состояние птицы. И вероятно, рыбы тоже. Хотя он и не писатель.

– Ну и что?

– Разбился к чертовой матери. Потом я узнал, что его накануне выпустили из психушки на День благодарения.

– Бедняга, – посочувствовал я. – Конечно, нелегко познавать жизнь… Может быть, твой приятель не сумел купить хорошую индюшку и прыгнул с моста от досады?

– Купить индюшку на День благодарения – не проблема, сэр.

Эдди сделал несколько шагов по коридору вагона, повторяя: «Индианаполис, господа», – неожиданно остановился, обернулся и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем – черным пальцем со светлой подушечкой, словно помахал зажженным фонариком. С чего это он, непонятно. Или решил, что я вожу его за нос: то коллега-проводник, то писатель. Если он парень из Бронкса, то можно обдуривать?

Я улыбнулся и тоже дружески повел пальцем.

– Индианаполис, господа, – уже издалека донесся простуженный голос Эдди Уайта.

А я вспомнил удивительную историю моей приятельницы Любы. «Знаешь, – рассказывала мне Люба, – когда я очутилась наконец в Америке, одна, с двумя маленькими сыновьями, нас пригласили в незнакомую семью, на День благодарения. За столом сидели дедушка, бабушка, отец с матерью и шестеро детей. Был осенний ноябрьский вечер. Я знала, что вся Америка сейчас сидит за таким столом… Горящие свечи. На столе – изумительная на вид, покрытая золотистой корочкой, огромная индюшка. Дедушка прочел молитву. Все дружно произнесли «Амэн!»… И тут я разрыдалась. Второй раз в жизни меня сразила такая истерика. В первый раз со мной случилось подобное, когда самолет оторвался от взлетной полосы в Пулково, в Ленинграде, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году…»

История и вправду особенная – о Любе в то время писали многие газеты. Человек не знает, на что он способен в экстремальной ситуации, говорила мне Люба… Но по порядку.

Жила в Ленинграде молодая женщина. Среднего роста, худенькая, чуть сутуловатая, с каким-то диковатым лицом: зеленоглазая, с резко очерченными узкими губами большого рта под тонким острым носом. Маленькие веснушки придавали лицу детскость. И в голову не придет, что эта девочка-женщина – мать двоих малышей, мальчиков. И к тому же инженер-конструктор завода «Авангард»… Муж Любы инженерил на другом, жутко секретном, предприятии и весь был «упакован запретами» к нормальной человеческой жизни, словно первая атомная бомба… Таким специалистам жизнь представлялась глухой консервной банкой…

В один прекрасный день Любе все надоело – и мельтешня на экране телевизора вождей-пустобрехов, и пустые полки магазинов, и злые лица встречных-поперечных, и нередкое отсутствие в кране горячей и холодной воды, которую, как известно всем, выпили жиды, – все эти обстоятельства, которые в немалой степени отравляли жизнь с первого класса, а может быть и с детского сада, Любе надоели… Шел 1979 год. Мощный поток эмиграции все сильнее раскачивал утлую лодчонку Любиной семейной жизни, унося за «бугор» друзей и знакомых. Невский «опустел». И Петроградская сторона, и Васильевский остров. И Дом кино «опустел». И на премьерах Большого драматического театра в полупустом зале виделись незнакомые лица, точно Люба забрела в другой город… Пора вязать узлы, решила она и подала на развод – при муже-«атомной бомбе» ее не выпустят даже в Болгарию. И началась другая, полулегальная жизнь: днем муж жил холостой жизнью, а ночью прокрадывался в теплое знакомое гнездо. Люба днем стояла у кульмана конструкторского бюро завода «Авангард», а вечерами заполняла бесчисленные анкеты на себя и на сыновей, фотографировалась, обивала пороги всевозможных учреждений, добывая справки, пряча от постороннего глаза вызов великодушной Хаи-Лейбы, неизвестной тетки, проживающей в государстве Израиль, что так жаждала встретиться со своей «племянницей» Любой Э-й…

Наконец документы собраны, сданы в ОВИР. Наступило время Неожиданностей и Ожидания. Неожиданность проявила себя сразу – на следующий день после подачи документов ее уволили с завода, «выбросили» на улицу. Ожидание же растянулось на целых восемь лет. Каждый год в течение восьми лет она являлась на улицу Желябова, 29, в бывший Дом Французской реформаторской церкви Святого Павла, в котором разместился Отдел виз и регистраций. И каждый раз в течение восьми лет – при очередном посещении ОВИРа – инспектор, стоящий на страже интересов государства, объявлял трепещущей Любе отказ на ее заявление покинуть Родину-мать. Люба возвращалась домой, садилась за швейную машинку и шила на продажу джинсы, блузы, юбки собственного фасона, добывая деньги на пропитание детям и себе. Муж за восемь лет заметно охладел к своей полулегальной семейной жизни и отсиживался в своей холостяцкой квартире, а может быть, уже и не холостяцкой – Любе было безразлично. Но Люба не только шила джинсы – она строчила письма-запросы в разные высокие инстанции, теребила международные организации. Ответ приходил из ОВИРа: отказать из-за особой служебной секретности бывшего мужа…

И вдруг, в 1987 году, при очередном визите на улицу Желябова она получает разрешение на выезд.

А надо было так случиться, что родной брат злосчастного мужа-«атомной бомбы» женился на француженке, в полной уверенности, что его, согласно закону, выпустят к супруге в Париж, ибо брат за брата не ответчик. Не тут-то было! Ответчик!.. Я уже писал когда-то о том, что политическая культура России издавна зиждется на системе запретов. Что, в свою очередь, подчинило себе все общество и в конечном счете приучило сознание человека – российский человек не удивляется запретам, как снегу, он живет в этом климате. В России один из краеугольных камней существования – страх. Основа страха – незнание истины, основа незнания истины – запрет. Выходит, что запрет – основа основ. Система запретов доведена до абсурда. На заводе «Геологоразведка», где я проработал много лет, под строжайшим секретом от сотрудников хранили технологию изготовления некоторых блоков магнитометров, в то время как эта технология была взята разработчиками из открытых зарубежных источников. Бред! От кого секреты? От вахтера бабы Нюры? Хотя в этом случае некоторая логика присутствовала – запрет оберегал тайну воровства чужой технологии. Но нередко и собственные разработки, известные во всем мире, охранялись от своих же граждан. Например, в 60-е годы секретные инструкции по автомату Калашникова хранились в библиотеке Военной академии и требовали спецдопуска, в то время как сами автоматы расползались по миру, пополняя казну. Такое абсурдное положение было выгодно, в основном, многочисленной армии чиновников, сделавших себе из запретов отличную кормушку…