«Надо же, будто оставил там, за порогом, смерть, чтобы вернуться к жизни…» —неожиданно для самого себя подумал Андрей.
Спустившись на один лестничный пролет, он привычно повернул направо и… натолкнулся взглядом на какую-то нелепую, но явно знакомую фигуру, устроившуюся на подоконнике между этажами. Тощий, небритый парень в засаленном спортивном костюме немыслимой расцветки сидел, поджав под себя ноги, и пристально смотрел на Андрея внимательным и в тоже время отчужденным взглядом.
– Никак, Женька! – удивился Андрей, приблизившись. – Ты-то чего тут делаешь?
– Ничего особенного. Сижу вот, любуюсь на вас, живых – как вы тут суетитесь да шныряете…
Женька приходился ему двоюродным братом, он был сыном Алевтины, младшей сестры Светланы и Ларисы. В семье, да и во дворе, о нем говорили, как о пропащем, совершенно непутевом парне, не от мира сего. Учились они в разных школах, но Андрей знал, что Женька вечно предавался каким-то несбыточным мечтам и считал себя особенным. Он никак не мог найти для себя занятие, которое его полностью бы увлекло. Андрей помнил времена, когда тот хотел вырезать фигурки из камня и дерева, потом, разочаровавшись в этих поделках, он объявил, что нет ничего лучше, полезнее, чем работать в заповеднике с животными, правда, дальше разговоров дело у него не пошло. Еще через год он вдруг увлекся рисованием и стал грезить о карьере великого художника (научившись к тому времени лишь срисовывать из учебника живописи гипсовые вазы), но, видно, не обнаружив в себе то ли таланта, то ли усидчивости, свое намерение быстро переменил, обозвал живопись «вчерашним днем» в искусстве и принялся изучать азы фотографии, чтобы стать фотохудожником и печататься в глянцевых журналах.
Когда Женька посмотрел фильм «Семнадцать мгновений весны», он заявил, что разведка станет делом всей его жизни… Конечно, не нужно уточнять, что и в этом случае дальше пылких разговоров о шпионах и романтических, далеких от реальной жизни, рассуждений об этой профессии дело не продвинулось ни на йоту.
Вообще, Женьке казалось, что как только он выберет то дело, для которого рожден, оно само, без напряжений и усилий с его стороны, пойдет к нему в руки. Он верил, что обладает особым даром, некой сверхсилой, которая, как только он найдет ей применение, высвободится, и сделает его первым среди лучших в той области, для которой он предназначен. Необходимость добиваться всего трудом и упорством, считал он, – участь людей бездарных, к каковым он себя, естественно, не причислял.
С юных лет основным его занятием было – спорить со всеми подряд, будь то взрослый или его ровесник, такой же школьник или учитель. Он объяснял это своей нетерпимостью к несправедливости и лжи, необходимостью бороться со злом в любых, самых незначительных его проявлениях. На деле же, как и во всем остальном, дальше пустой болтовни он никогда не продвигался, лишь тешил свое тщеславие.
Последним из несбывшихся мечтаний Евгения было намерение стать великим путешественником и объездить весь мир. Однако возможности выехать не то что за пределы страны – в другой город, так и не представилось, и вскоре после обнародования этого своего желания, он вдруг как-то сник, потом запил, а вскоре и вовсе пристрастился к наркотикам. Видимо, в них-то он и нашел и свою «сверхсилу», и те самые заветные другие миры, которые можно было достичь без труда и упорства.
Со временем у него выработался и соответствующий стиль жизни, свойственный наркоманам: целыми днями он болтался без дела, тем не менее, где-то, каким-то непостижимым образом доставая наркотики, и, получив очередную дозу, слонялся потом с туманным выражением лица, отрешенный и ничем не озабоченный. До следующего утра… Выглядел он всегда одинаково, неопрятный и грязненький, с вечно мокрыми губами, жалкой бороденкой и нечесаными, давно немытыми патлами.
Людей подобного типа Андрей всегда сторонился, но в случае с Женькой все-таки родственные отношения обязывали, да и, по правде говоря, в глубине души Андрей не очень-то и обвинял его. Конечно, Женька был – сплошное колебание, в общем-то, так ни к чему и не пришел, но ведь – искал! И хоть ни одно из его увлечений не стало делом жизни, но самобытности его натуры нельзя было не признать. К тому же, был он парнем добрым, отзывчивым и довольно умным. Никогда не жаловался, не оправдывал свое нынешнее состояние тем, что вот, мол, я-то хороший, а это жизнь виновата, среда заела…
И, если присмотреться, разве мало вокруг таких же, как Женька, спившихся, сошедших с круга бывших мечтателей?
– Как живешь-то? – спросил Андрей дружелюбно.
– А чего, братец, – парень скривил в усмешке свои влажные губы, – нормально живем, не хуже других. Сам-то как?
– Я? Да, наверное, получше, чем ты. Во всяком случае, обхожусь без разной дряни, – в тоне Андрея невольно появились менторские нотки.
Он выругался про себя.
Ну, что ты будешь делать! Может, это гены срабатывают? Ведь хотел по-человечески поговорить, в кои веки брата встретил, и вот – пожалуйста! Красуюсь перед ним, поучаю… А в чем моя заслуга? Чем я лучше? Тем, что у меня нет наркозависимости? Так по нынешним временам – это мне просто повезло.
Отчего-то у всех при встрече с Женькой появлялся этот поучительный, менторский тон. Наверное, один вид парня провоцировал на то, чтобы всякий мало-мальски приличный человек рядом с ним, шалопаем, чувствовал себя чуть ли не аристократом, чуть ли не образцовым членом человеческого сообщества. Андрей невольно, неосознанно подражал остальным и теперь корил себя за неоправданное высокомерие.
– А ты знаешь, братец, что я тебе скажу, – Женька, казалось, ничуть не обиделся, лишь взглянул в окно и болезненно прищурил глаза, – может, лучше дрянь, как ты говоришь, глотать, чем так жить, как вы.
– Это чем же лучше под кайфом-то? – не понял Андрей. – Жизнь ведь мимо вся проходит! Да и ноги протянуть недолго от этих ваших доз.
– Ну и что? Да, жизнь под кайфом коротка, зато в ней нет вашего лицемерия, вашего подлого вранья.
– Нашего вранья? О чем ты?
– Вашего, вашего! Мне-то что, мне ничего не надо, кроме как прибалдеть. А вы? По головам друг друга лезете, добиваетесь чего-то… И ладно бы – добились и успокоились, так нет – вам все мало! Ни слова правды, ни грамма искренности. Вот мне терять нечего – я ничего ни от кого и не скрываю. А вы понастроили внутри себя заборов, дрожите за ними, душонки свои бережете. А как преграды рушатся – вы от этого звереете, новые возводите, еще крепче. Друг на друга бросаетесь. Человека… живого готовы в землю зарыть, лишь бы самим вылезти!
– Да о чем ты, Женька?! Что ты такое несешь?
– О чем, о чем!.. Сам, небось, знаешь, о чем.
Неужели он что-то знает про убийство Сабины? А что ж тогда молчал целых пять лет?
От этой мысли Андрея бросило в жар.
– Ты, если что-то сказать хочешь, то говори, не крути, – подступил он к брату.
– Да чего там… Вон, покойницу у нас во дворе откопали, хоронить будут, —проговорил тот в ответ, не то мрачно, не то насмехаясь. Странно прозвучали его слова. Андрей насторожился:
– Ну и чего?
– Да ничего. Интересно просто: кого хоронить – все знают, а убийца-то кто? – Женька резко привстал, спустив с подоконника тощие ноги в дырявых разношенных тапках. – Кто убийца, я спрашиваю?!
– Я-то почем знаю? – отшатнулся Андрей, поежившись под его насмешливым, пристальным взглядом. – Если б знал – убил бы.
– Убил бы! – передразнил Женька. – Ха-ха! Да не убил бы, не убил… Кишка тонка. Э-э-э, смотреть на тебя противно! Ты мне, конечно, братан, и все такое… Но знаешь что? Ты такую же лажу гонишь, как и все они, – парень кивнул в сторону улицы. – Все вы заврались! Себе лжете, друг другу – всем! Осточертело на ваши пляски смотреть! А, – он махнул рукой, – лучше денег мне дай. Пойду, куплю себе чего-нибудь, хоть бормотухи самой распоследней, чтобы башка уехала, чтобы не видеть всех вас, не быть таким, как вы. Пусть хуже – но не таким! Лжецы вы все и убийцы! Все убийцы! Каждый из вас!
