Соня (дура!)
Аркаша, приезжай к нам непременно. Поклон всем твоим. Может быть, кто-нибудь из девочек приедет с тобой, мы были бы очень рады.
Наташа (вот это умная паинька)
Благодарю маленькую Зоечку за письмо. Я был очень рад. Между прочим, вспоминали, сколько ей лет, и никто не знает. Больно у нее почерк хороший и ошибок нет (а я, например, до 20 лет ошибки делал). Почерк совсем сложившийся, не то что у нашей большой Софьи. Точно младенец пишет. За комплименты моим романсам также очень благодарю.
Целую ручки у большой Зои, детям кланяюсь, тебя обнимаю.
Смотри, Аркаша! «Не обмани Купаву»!
Твой С. Р.
15 июля 1907 г.»
Дело в том, что мой отец страдал жесточайшими головными болями, и когда у него начинались эти мучительные приступы, он совершенно выбывал из жизни дня на два, на три. Сергей Васильевич боялся этих головных болей отца, так как он сам хорошо знал, что такое боли, и особенно невралгические, и всем сердцем сочувствовал отцу. Отсюда фраза: «…пожалуйста, без головной боли».
Несколько эпизодов из рахманиновских приездов в Петербург-Петроград.
Однажды Вера Федоровна Комиссаржевская, Владимир Николаевич Давыдов и Николай Николаевич Ходотов[178] репетировали у нас на квартире пьесу «Вечная любовь» Фабера, а Сергей Васильевич как раз в то время жил у нас.
Комиссаржевская и Давыдов были близкими друзьями моих родителей, и мы имели радость общаться с ними в повседневной жизни. Сестра моего отца была гимназической подругой старшей дочери Владимира Николаевича, а Вера Федоровна была с давних пор родной в семье Зилоти. Отсюда и дружба с нашей семьей.
Вера Федоровна прожила у нас около месяца перед открытием своего театра в Пассаже. Жила она в папином кабинете. Это было осенью 1903 года. А 15 ноября этого же года Рахманинов играл в первом сезоне концертов Зилоти и сменил Веру Федоровну в папином кабинете. Много интересного повидал этот кабинет.
Репетиция шла в гостиной. Рахманинов деликатно собрался уходить, чтобы не мешать артистам работать, но его попросили остаться. Тогда он, забрав меня с собой, скромно примостился в уголке гостиной.
Содержания репетируемой пьесы я уже не помню; помню только, что Давыдов играл старого скрипача, Вера Федоровна – его любимую ученицу, Николай Николаевич Ходотов – тоже скрипача и тоже ученика Давыдова; и вечная любовь к искусству боролась с вечной любовью в жизни.
Играли они замечательно. Это был первый раз, когда я видела Комиссаржевскую за работой. Я была еще маленькая и подробно передать впечатление от ее игры не могу; но мне запомнился ее облик: брызжущее веселье, что-то необычайно мягкое и теплое. И глаза!.. Таких глаз я не видела ни у кого и никогда – темные, умные, грустные и всегда встревоженные, несмотря на радость. Как будто всю свою жизнь она подсознательно знала о том ужасном конце, который был ей уготован. Но в этот день ее удивительные глаза сияли большим счастьем, видно, оно ненадолго пришло к ней и всю ее осветило.
Рахманинов не отрывал глаз от Комиссаржевской, – гениальный художник, он был остро восприимчив ко всякому проявлению таланта и красоты.
И какие же потом все были замечательные в этот вечер. Беззаботные, счастливые, как дети!
После репетиции Владимир Николаевич первый начал импровизованный концерт, и, конечно, со своей знаменитой «Чепухи»:
Чепуха, чепуха, это просто враки!
Как у бабы на спине сено косят раки.
Рано утром, вечерком, поздно на рассвете,
Баба ехала верхом в откидной карете.
А за нею во всю прыть, мелкими шагами,
Волк старался переплыть миску с пирогами.
И так далее. Кто эту «Чепуху» написал, не знаю; знаю только, что когда запас ерундовских слов кончался, Владимир Николаевич, а за ним и все импровизировали, и выходило невероятно смешно! А потом – басни. Читал Давыдов басни мастерски, с неподражаемым юмором и серьезом. Каждая басня в его исполнении, – а знал он их множество, – была законченной сценой. Мгновенно превращался он из Вороны в Лисицу, из ленивого Повара в хитрющего, блудливого Кота Ваську. Искусством перевоплощения Давыдов владел идеально. Он любил тесную дружескую компанию, и фантазия его была неистощима на всякого рода дурашливые представления.
Неожиданно откуда-то появляется гитара, неизменная спутница Ходотова, – и один за другим звучат старинные цыганские романсы. Пел Ходотов хорошо, душевно, голос у него был мягкий, приятный, и просить он себя долго не заставлял.
Потом поет Давыдов: сидит дед в кресле, глаза закрыты и, как соловей, упивается собственным пением, и все упиваются. Поет ласково, тихо, всегда вполголоса, как будто что-то задушевное рассказывает.
Николай Николаевич начинает наигрывать любимый Верой Федоровной романс «Он говорил мне, будь ты моею», который она поет в «Бесприданнице» Островского, Комиссаржевская поддается общему настроению и поет. Ее замечательный грудной голос звучит по-особенному волнующе и трепетно, когда она поет этот романс. Много надо было испытать боли в жизни, чтобы из малозначащего по музыке итальянского романса создать горькую, трагическую песню любви и отчаяния. А Вера Федоровна в своей недолгой жизни видела мало радости в любви.
Сергей Васильевич в этот вечер только слушатель и зритель, и ему все очень нравится. Он любит цыганское пение, а в исполнении таких мастеров, как Комиссаржевская и Давыдов, – особенно.
Раздается звонок: это Александр Ильич Зилоти пришел проведать Сергея Васильевича, а попал на театрально-музыкальный вечер.
Александр Ильич человек веселый и очень компанейский, все присутствующие – его друзья. Он сразу попадает в тон общего веселья, с ходу садится за рояль и шаловливо и чрезвычайно кокетливо играет свою любимую «Летучую мышь» Штрауса. Сергей Васильевич некоторое время слушает, потом не выдерживает и на другом рояле подыгрывает Зилоти. И начинается соревнование в музыкальном экспромте двух больших музыкантов.
Вальс в «обработке» Рахманинова и Зилоти – это вихрь веселья, шалости. Один вдруг уводит вальс в неожиданную вариацию в темпе мазурки, другой сразу же подхватывает мысль партнера, но, также неожиданно, забирается в замысловатые фигурации, из которых мазурка внезапно превращается в русскую песню, с лихими переборами… Потом марш, потом фуга… И все это на ошеломляющих перескоках из одной тональности в другую! И ни разу они не потеряли, не сбили друг друга. Кругом стоит гомерический хохот! Все довольны! А особенно довольны двоюродные братья – Рахманинов и Зилоти – пошалить для них самое дорогое дело.
Закончился этот удивительный вечер так: Владимир Николаевич попросил Веру Федоровну прочесть мелодекламацию А. Аренского на стихотворение в прозе И. Тургенева «Как хороши, как свежи были розы». Незадолго перед нашим вечером Комиссаржевская читала их в концерте Зилоти. Она, конечно, согласилась. Аккомпанировал ей Александр Ильич. Когда она кончила читать, Рахманинов подошел к ней, поцеловал руку и только сказал: «Спасибо».
Я хорошо помню концерт, в котором Комиссаржевская читала эту мелодекламацию. Хорошо помню и ее. Она была в скромном белом платье с высоким воротом и длинными рукавами. Никаких драгоценностей. А в руках две ветки светло-лиловых орхидей, таких же хрупких и нежных, как она сама.
То, что делала Комиссаржевская в мелодекламациях, нельзя было назвать мелодекламацией в общепринятом смысле слова, хотя бы в том смысле, который придавал им Ходотов. Он говорил, почти пел со страшным надрывом, а внутреннего содержания не хватало. Упор был на внешнюю сторону, на напевность речи. Комиссаржевская умела все, к чему бы ни прикасался ее изумительный талант, углублять, облагораживать, окрашивать богатейшей гаммой тончайших ощущений. В мелодекламациях она говорила, просто и проникновенно говорила замечательные слова Тургенева. И несмотря на то что слова произносила она совсем просто, казалось, что ее чудесный голос поет милую, русскую музыку Аренского. Я и теперь, после стольких лет, слышу, как она произносила:
