Мне пришлось в августе 1899 года проезжать мимо их станции. Предварительно я известила Сережу об этом, прося его прийти к поезду повидаться со мной. Когда поезд подошел к платформе, в мой вагон ворвались Сережа и Макс Крейцер, схватили мои вещи и заставили меня следовать за ними. У гостеприимных, очень радушно принявших меня хозяев я встретилась с Наташей, которая, как оказалось, уже некоторое время у них гостила. Сереже у Крейцеров жилось хорошо. В самом отдаленном конце дома ему устроили комнату для занятий. Там стоял рояль, на котором, как и всегда, он много занимался; там же он мог и сочинять: никто ему не мешал.

Как-то раз мы с Наташей собрались к нему и рады были побыть втроем. Нам с Наташей хотелось подольше с ним посидеть, но Сережа боялся, что хозяева обидятся на такое семейное обособление, и уговаривал нас скорей пойти к Леле Крейцер. Через десять дней мы с Наташей уехали в Ивановку. Жалко и тягостно мне было надолго расставаться с Сережей.

Вторую половину лета 1901 года Сережа снова жил в Ивановке ¹⁶, а мы с Татушей – в тридцати верстах от Ивановки – в имении Лукино и довольно часто навещали его.

Осенью 1901 года, проезжая Москву, я была на концерте в филармонии, где Сережа в первый раз исполнял весь свой Второй фортепианный концерт. Успех был большой.

В один из наших приездов в Москву мы узнали радостную новость – Сережа женится на Наташе. Лучшей жены он не мог себе выбрать. Она любила его с детских лет и, можно сказать, выстрадала его. Она была умна, музыкальна и очень содержательна. Мы радовались за Сережу, зная, в какие надежные руки он попадает, и были довольны тем, что любимый Сережа останется в нашей семье. Браки между лицами, находящимися в родственных отношениях, были строго запрещены, и Сереже пришлось много хлопотать, чтобы получить разрешение жениться на своей двоюродной сестре.

Венчаться пришлось почти что тайно. Наташа одевалась к венцу у моей сестры Верочки, которая жила с мужем в Москве. Двоюродные сестры были очень дружны и никогда Сережу друг к другу не ревновали, хотя обе всю жизнь любили его.

Почти за три года до женитьбы Сережи, то есть осенью 1899 года, сестра моя Верочка вышла замуж за друга детства – Сергея Петровича Толбузина. Перед свадьбой она сожгла более ста Сережиных писем. Она была верной женой и нежной матерью, но забыть и разлюбить Сережу ей не удалось до самой смерти.

Дальнейшая жизнь показала, что Сережа не ошибся в своем выборе. Жена сумела так устроить ему жизнь, что прошла у него тоска, которая раньше часто его угнетала. Впоследствии он как-то написал мне из Америки, когда обе его дочери – Татьяна и Ирина – были уже замужем: «Живу с Наташей вдвоем, с моим верным другом, с добрым гением всей моей жизни».

Лето 1903 года молодые Рахманиновы проводили в Ивановке. Они поселились во флигеле, где мы когда-то жили. Сережа выбрал себе для занятий самую маленькую комнату. Она выходила окном в сад, в такое место, где редко кто проходил. Более скромной обстановки нельзя было себе представить. В комнате стоял только рояль, стол и два стула – больше ничего.

У молодых супругов родилась дочка, названная Ириной. В то время как Наташа кормила дочь, Сережа сидел с часами в руках и следил, чтобы кормление ребенка происходило по строго нормированному времени, как рекомендовал доктор. Нельзя было себе представить более любящего отца, чем Сережа. Он помнил свое детство, помнил, как мало видел ласки и заботы со стороны своих родителей, и дал себе слово, что его дети будут всегда окружены горячей любовью и вниманием. Сам он был безупречным сыном и с четырнадцати лет помогал своей матери, хотя ему самому в этот период жилось очень трудно.

В 1906 году Рахманиновы уезжали за границу. В Марина-ди-Пиза под окна часто приходили бедные бродячие музыканты с шарманкой. Сереже очень нравилась полька, которую один из них всегда играл, и он ее обработал. Полька эта очень популярна и часто исполняется. Пианист И. Гофман был очень удивлен, когда услышал эту Польку, и не мог понять, как это Рахманинов стал сочинять подобные вещи.

За эти годы мы почти не переписывались, но часто встречались: то в Ивановке летом, то в Петербурге, куда он приезжал концертировать. В Ивановке в осенние вечера все любили собираться в столовой. Дядя и Сережа усаживались у стола возле печки и раскладывали пасьянсы. Сережа говорил, что это для него лучший отдых. Впрочем, был у него и другой отдых, которым он очень увлекался, – автомобиль «Лора». Он сам управлял им в свободные от работы часы, носился на своей «Лоре» по тамбовским дорогам. В те годы он часто страдал острой невралгией лица, и только две вещи успокаивали его невралгические боли: управление машиной и игра на рояле. Быстрая автомобильная езда или музицирование временно переключали внимание и тем самым отвлекали от боли.

Как музыкант Сережа был очень строг к себе и требователен к другим. Глазунов как-то пригласил его присутствовать на экзаменах в консерватории. Тут они немного поспорили. Александр Константинович по своей безграничной доброте всем хотел ставить хорошие отметки, а Рахманинов доказывал, что консерватория не может и не должна потворствовать плохим ученикам и обязана выпускать полноценных музыкантов.

Скрябин – товарищ Рахманинова – совершенно не признавал его как композитора, а Рахманинов не соглашался со Скрябиным, когда тот говорил, что его музыкальные мысли являются пределом музыкального прогресса и что большего никто сказать не может. С этим взглядом он никогда не мирился и говорил, что предела развитию музыкальной мысли быть не может.

После смерти Скрябина Рахманинов дал в Петербурге концерт из произведений покойного композитора, посвященный его памяти. Во время антракта в артистическую вошел юный Сергей Прокофьев и с большим апломбом заявил:

– Я вами доволен, вы хорошо исполнили Скрябина.

Рахманинов улыбнулся и что-то ответил, а когда Прокофьев вышел, обернулся ко мне и сказал:

– Прокофьева надо немного осаживать, – и сделал жест рукой сверху вниз.

Он высоко ценил талант Н.К. Метнера и говорил:

– Про Рахманинова уже все забудут и его перестанут исполнять, Метнер же будет в полной славе.

В одно из пребываний Рахманинова в Париже на вопрос о том, кто его любимый французский композитор, он ответил: Сен-Санс.

Этим ответом французы остались недовольны, так как сами в это время увлекались К. Дебюсси, М. Равелем и другими представителями импрессионистического течения.

У Рахманинова была анонимная поклонница, которая при каждом его выступлении присылала сирень. Это началось после появления романса «Сирень». Когда в Петербурге в концерте С.А. Кусевицкого исполняли «Колокола», то Сереже поднесли разной величины корзины сирени в форме колоколов. Как потом стало известно, эти цветы были преподнесены Ф.Я. Руссо.

Однажды в зале бывшего Дворянского собрания, ныне филармонии, мы были на концерте Рахманинова, программа которого состояла исключительно из его произведений. Несколько прелюдий исполнялось в первый раз. Сережа был как-то особенно в ударе в этот вечер и играл бесподобно. В самый разгар вдохновения и увлечения он сильно забрал в себя воздух и громко запел. В артистической во время антракта сестра Татуша и я заметили ему, что он довольно громко поет во время исполнения.

– Наташа мне и в Москве тоже об этом говорила, но я сам этого совершенно не замечаю, – ответил Сережа, – надо будет за собой следить; смотрите, сестры, как у меня до крови трескаются пальцы, коллодиум плохо помогает.

Вошел Александр Константинович Глазунов.

– Вы, кажется, уже знакомы с моими сестрами? – обратился Сережа к Глазунову. Действительно, на всех концертах Сережи мы всегда с ним встречались в артистической.

Как все великие люди, Сережа отличался скромностью и был требователен к себе. С первого взгляда он производил впечатление гордого и холодного человека, но это объяснялось его большой застенчивостью, на самом же деле он ко всем людям относился доброжелательно. Я никогда от него не слыхала злой критики. Его критика была всегда справедливой, без тени раздражения и злобы.