Вино ослабило зажим. Джорджи безбоязненно болтала, отношения «господин – слуга» позабылись. После трапезы они отодвинули тарелки и вразвалку сидели на стульях.

— Помню, в детстве я видела, как папа с мамой пили вино, — задумчиво изрекла она.

Натан обратился в слух. Ее происхождение угадать сложно. В отличие от женщин его класса, Джорджи не говорила с аристократическим акцентом, но и знакомого регионального диалекта не улавливалось. Голос звучал очень приятно, но нейтрально. Манера держаться тоже не давала подсказок. Как и любая рабочая женщина, она юркая и умелая, но вместе с тем грациозная, с изящной прямой осанкой, которой не бывало у служилых, приученных не привлекать внимания. Упоминание о том, что родители (наверняка не из рабочих) пили вино, заинтриговало.

— Мы с братом тайком спускались, после того как нас укладывали спать. Они сидели в гостиной, иногда мама сидела у папы на коленях, — хохотнула она, — и они пили вино. Мне всегда казалось, что они… превосходны!

Взгляд стал отрешенным, но она живо пришла в себя и устремила взор на пустой бокал.

— Твои родители живы?

— Папа умер, когда я была маленькой, — покачала она головой, — а матушка несколько лет назад.

Оттого что Джорджи загрустила, захотелось ее коснуться, утешить.

— Родителей терять тяжело, а в юности и подавно. — Не получив ответа, он справился: — У тебя есть любимое воспоминание?

— Рождество, — печально улыбнулась она. — Прекрасный день, потому что мы видели папу. Хоть мы и жили в самом сердце Лондона, папа для украшения дома приносил огромную охапку зелени: падуб, омелу, плющ. Скорее всего, покупал на рынке, но мне говорил, что ходил в густой темный лес. Разумеется, я верила. — Взгляд у нее потеплел. — В коридоре он вешал омелу для соседей, но чаще всего под омелой я видела их с мамой.

Натан улыбнулся нарисованной картинке, обдумывая полученную информацию.

— Если папа замечал, что я подсматриваю, он хватал меня, подкидывал и говорил: «Теперь целуемся втроем, Джорджи». Мы соприкасались губами…

Она закрыла глаза и вытянула губы трубочкой, изображая поцелуй. В тот миг она его искушала, пленяла.

— Похоже, они прекрасные родители.

— Ласковые, любящие. Баловали нас, никогда не держали в строгости. На Рождество всегда было весело. Они водили нас на Серпентин кататься, мы покупали каштаны и жарили на огне. Папа их чистил, и мы вместе ели. Всегда кто-то приходил пожелать счастливого Рождества, поиграть, выпить горячего сидра, спеть под фортепиано. — Она смолкла, переводя дух. — Господи, только послушай меня! Я только и делаю, что болтаю о себе. Тебе скучно.

Джорджи отвела глаза — видимо, переживала, что чересчур много выложила. У нее вправду развязался язык, она описала на удивление зажиточную жизнь.

— Наоборот, мне интересно. У меня Рождество было совсем другим.

— Каким же?

Ей стало заметно легче, оттого что разговор повернул на Натана.

— Нельзя сказать, что Рождество проходило ужасно. Притом это было время обязанностей и подаяний. Отец отдавал себе отчет, какое положение он занимал. Мать с сестрой разносили по деревне корзины, мы вместе ходили на все церковные службы. А на Рождество самые важные семейства графства жаловали отужинать. Рождество не было семейным праздником. У нас не было ни омелы, ни каштанов, ни комнатных игр… Да отец ни в жизнь не стал бы участвовать в комнатной игре! — Он громко засмеялся, взглянул на Джорджи и заметил жалость у нее на лице. — Было неплохо, но не так весело, как у вас. Отец считал, что Рождество — это время благостыни, время напомнить нам, детям, как нам повезло и чем мы обязаны тем, кому повезло меньше.

Боже правый, он говорил столь же напыщенно, как отец!

— Похоже, он очень нравственный человек, — произнесла Джорджи с намеком на сомнение. — Очень хороший человек.

Нотка сомнения докучала. Натан рылся в памяти, стараясь найти что-нибудь получше. Вдруг перед внутренним взором вспыхнуло яркое воспоминание.

— Когда я был маленьким, приходили ряженые, — осклабился он.

— Ряженые? То есть актеры?

— Вроде того. Они были цыганами. Помню, когда мне было пять лет, они поставили странную пьесу про Георгия Победоносца и змея, туда же впихнули битву при Банкер-хилле. — Он засмеялся, копаясь в памяти. — Творилась какая-то бестолковщина. Проходили бесконечные постановочные сражения, звучали очень старые песни. Все роли исполняли мужчины. — Она улыбалась, приоткрыв губы, в глазах плясали радостные огоньки. Он вспомнил: — О, еще владыка буянов.

— Владыка буянов?

— Деревенские съезжались в Кемберли, чтобы посмотреть пьесу. Ряженые выбирали мальчика на роль владыки буянов, в тот год им стал Абель Джексон — ныне он деревенский кузнец, а в ту пору ему было лет восемь. Ряженые усадили его на плечи и поднесли к отцовскому стулу. По традиции отца со стула вышвырнули, и Абель занял его место. Все шутки сыпались на бедного отца, а потом он подавал всем вассайл.

— Он обижался?

— В принципе нет.

В словах слышалось удивление. Странно, но Натан помнил, как в тот день отец раскатисто смеялся; воспоминание совершенно не вязалось с образом величавого родителя. Натан загрустил.

— В тот год они пришли в последний раз. Не знаю почему…

Его вдруг осенило: летом следующего года умер Чарли; родители впали в безутешное горе, его отослали в школу.

На то Рождество ряженые не пришли. И больше не приходили никогда.

— Натан?

Джорджи смотрела на него вопросительно. Захотелось рассказать, поделиться неожиданной вспышкой озарения.

— Вспомнилось, что через год было первое Рождество после смерти брата.

— Сколько ему было? — спросила она, глядя на него с сочувствием.

— Двенадцать. А мне восемь.

— Ты помнишь, как он умер?

— Во всех красках. Мать одурела от горя. — Продолжать он не собирался, но глянув на Джорджи и наткнувшись на пристальный взор, он кое-как примолвил: — На третий или четвертый день после того, как это произошло, я надел его вещи и пошел к ней в опочивальню. По-детски подумал, что это поможет, что я смогу его заменить.

Не вынеся сочувствия в ее глазах, Натан отвел взгляд.

— Не помогло?

— Нет. Она сказала, что я никогда его не заменю, чуть ли не содрала с меня вещи и велела няне увести меня с глаз долой.

Джорджи перепугалась и коснулась его руки.

— Она не понимала, что делает. Она убивалась от горя.

— Знаю. — Хотя вряд ли он в это верил. — Оказалось, что вещи погребальные. Она выложила их для него, а я нашел в опочивальне.

— Ох, Натан, — скорбно произнесла она.

Рука, легкая и теплая, лежала на его руке. Утешала. В горле вырос ком, Натан изо всех сил старался овладеть собой. Годами он не вспоминал мрачные дни после смерти Чарли и пожалел, что поделился детскими воспоминаниями. Он не представлял, что на него нашло.

Дабы отвлечься, Натан взглянул в окно.

— Смотри, снег идет, — сменил он тему. — Так и знал, что пойдет.

Джорджи задержала на нем зоркий взгляд, после чего поднялась из-за стола и прошла к окну. Натан пошел следом и встал у Джорджи за спиной, бездумно потянулся к ее плечам, дабы притянуть ее к себе. Однако порыв он подавил и руки опустил по швам, надеясь, что она ничего не заметила в отражении.

Вроде бы не заметила. Она взирала на снег, чуть подалась вперед, коснувшись кончиками пальцев холодного стекла, на коем от дыхания появилось мутное пятно. Натан переводил взгляд то на бушующую вьюгу, то на ее зачарованное отражение.

— Думаешь, ляжет? — пробормотала она.

— Уверен, что ляжет. Слой уже сантиметра два. Кто знает, сколько продлится метель.

— Значит, завтра первые следы.

— Первые следы?

Джорджи оглянулась через плечо.

— Мы с братом состязались, кто первым ступит на заснеженное крыльцо. Знаешь же, как бывает в Лондоне. Снег в два счета становится грязным, превращается в слякоть. Если ночью снежило, то наутро снег уже был грязным, зато у нас на крыльце оставался чистым.