Дориан бросил газету на столик и встал, оправив перчатки.

– Не обессудьте, я вас покину: и так позволил себе бездельничать целое утро. Развлекайтесь с тетушкой Карлтон: она теперь ваша компаньонка.

Провожая опекуна взглядом, девушка закусила губу. Теперь ей все стало понятно. Она не любила ханжей и всячески убеждала себя, что слова Рэдклиффа ее не задели – и все-таки ей, воспитанной в религиозной семье, его манифест казался несколько диким. Он говорил так неопровержимо, точно пытался что-то ей доказать, перечеркнув верования предков. Но, если подумать, к нему роль атеиста идет так же, как его поэтический голос или красивый костюм.

Все воскресенье граф пропадал то в кабинете, то в бильярдной и совсем не видел воспитанницу, а она, соскучившись в стенах особняка, вышла в сад.

Огромный и многоликий, как дом, сад лорда Рэдклиффа мог похвастаться чем угодно – от чопорных английских пионов и хризантем до экзотических растений, имен которых Офелия даже не знала. Впервые гуляя здесь еще накануне, девушка предчувствовала, что всей душой полюбит дорожки, клумбы, живые изгороди и фруктовые деревья; она станет любоваться развалинами и, стащив из библиотеки книгу, а с кухни – кусок бисквита, коротать часы в античной беседке. И могла ли она угадать, что за поворотом – о чудо! – ей откроется зеленый лабиринт, совсем как у кузины из Саффолка, только больше, а глубже в зарослях – прудик. Здесь, на просторе, поселилось теперь ее сердце, здесь была жизнь и расцветут прекрасные розы… Пока на кустах лишь тугие бутоны, но будут всполохи алые и пунцовые, но краше всех – белоснежные, гладкие, как его умащенные лосьонами щеки…

– Любуетесь цветами, мисс Лейтон? – услышала она за спиной голос Рэдклиффа, который подкрался к ней незаметно.

Офелия обернулась к нему и разглядела, какие у графа глаза: выразительные, рыжевато-карие, как сердолик. Раньше она не замечала, а теперь невольно залюбовалась ими.

– Как странно: кругом тюльпаны, крокусы и азалии, а вы стоите у нераспустившихся роз. Впрочем, я сам больше всего люблю именно их и жду каждый раз мая.

– Да… Они восхитительны.

Офелия поспешно отвела взгляд.

– Розы – один из немногих моих капризов, – признался лорд Рэдклифф. – Особенно белые. В нашу промышленную эпоху бредить ими не модно – знаете, всем подавай что-нибудь из ряда вон выходящее. Цветы красят в синий и носят в петлице. На худой конец, можно засушить с травами, как на Востоке. Но розы, я считаю, бессмертны – глядишь и понимаешь, почему их всегда воспевали трубадуры.

Офелия слушала и, чтобы занять руки, гладила стебель самого большого цветка. Она сто раз оставалась наедине с кузеном Генри, тесно жалась к нему во время их шалостей, но с ним не ведала, что от мужчины может исходить такая потаенная сила. Виноват его одеколон – или, быть может, само его тело впитало запах пряностей Индии? Ей бы найти благовидный предлог и, извинившись, поспешить в дом, но он словно держит ее взглядом у проклятых цветов.

– Ай!

Она надавила на шип, и на пальце проступила красная капля. С досадой Офелия прижала ранку ко рту.

– Я вас заболтал! А вы не будьте доверчивой и не забывайте, что даже у роз есть шипы, – ехидно усмехнулся Дориан и, хотя Офелия инстинктивно почувствовала, что он хочет податься вперед и взять ее за руку, он заложил ладони за спину и зашагал к дому. Даже носового платка не подал, как поступил бы на его месте любой джентльмен.

Офелия ощутила на языке соленый вкус крови.

«Не будьте доверчивы, не будьте доверчивы!» – вспомнилось ей.

Есть ива над потоком, что склоняет

Седые листья к зеркалу волны[12]…

Кругом вода – ледяной плен, из которого больше не выбраться. И как не пытайся ослабить путы, смерть уже смыкает скользкие, как у водяного, пальцы на горле. Еще немного, и…

На часах высветилось 07:00, и будильник визгливо закричал на всю комнату. Подскочив на кровати, Эмма Ричардс схватила ртом воздух, будто только что вынырнула из глубины моря. Сердце бешено колотилось, лоб покрылся испариной.

– Да отключи уже этот чертов будильник! – проворчал Себастьян, поднимаясь на локте, и, несколько раз моргнув, посмотрел на жену. Сон как рукой сняло. – Эм, ты чего? Эй…

Отдышавшись, молодая женщина наконец нажала кнопку, и трезвон прекратился.

– Ничего, родной, – она слабо улыбнулась супругу. – Просто приснился кошмар.

В начале апреля погода чудо как хороша! Весь день Офелия была вольна делать, что хочет: по утрам она отправлялась на долгие променады по окрестностям, оставляя позади нерасторопную компаньонку, ходила в церковь и трудилась в саду, где Рэдклифф выделил для нее полоску земли; после обеда рукодельничала или сочиняла письма домой. В те вечера, когда опекун наведывался в имение, он, как повелось, приглашал девушку в Сиреневую гостиную. Там, устроившись у очага, они проводили час за беседой, пока тетушка Карлтон клевала носом над извечным вязанием. На столике между ними стояли две чашки с причудливым восточным узором, и от чая в них (который Рэдклифф, разумеется, поставлял сам) исходил пленительный аромат.

С первой встречи многое между графом и его подопечной переменилось, и, хотя неловкость не исчезла бесследно, беседы их перестали походить на пристрастный допрос. Особенно девушке нравились рассказы Рэдклиффа о путешествиях или искусстве, теперь она находила его не по возрасту знающим и не считала юнцом, который играет отцовскую роль. Временами он казался ей куда старше, чем был, будто его годы и наружность служили маской для Сфинкса, застывшего в песках времени. Однажды Офелия поймала себя на мысли, что не представляет, каким он был в детстве и каким может быть в старости.

Дориан же стал с ней безупречно любезен и больше не пытался смутить. Она почти простила ему прощание с Пиббоди и, поддаваясь его ученым речам, не замечала вызова в привычной полуулыбке и твердости в пальцах, обнимающих чашку. Не она – это он ее изучал.

Однажды разговорились о пении.

– Мы с мамой часто играли и пели, и для вашего батюшки я выступала, когда он приезжал, – поделилась Офелия. – Он меня даже хвалил и говорил, что хорошо бы нанять мне наставницу.

– Вкус батюшки неоспорим, но я хочу лично удостовериться, что вы достойны подарка, – сказал Дориан, и направился к комоду за нотами. – Я буду рад вас послушать. Помните, как меня впечатлила ваша игра?

Девушка предпочла бы об этом забыть, но послушно подошла к инструменту. Репертуар, как и ожидалось, отличался вкусом и разнообразием; одни партитуры были новыми, другие служили не одному поколению Рэдклиффов. Когда Дориан выбрал популярный романс, Офелия облегченно вздохнула: она знала его назубок, и уж если строгая тетушка Трентон удостоила его аплодисментами, можно надеяться, что она не ударит в грязь лицом перед графом.

Рэдклифф сел аккомпанировать, и девушка, повернувшись к нему боком, чтобы не отвлекаться, старательно начала. Она завела песню робко, но вскоре увлеклась, расхрабрилась. Исчезла и гостиная, и опекун – девушка перенеслась домой, где они с матерью проводили часы за любимым занятием. Голос ложился на музыку плавно, Офелия растворялась в нем. Только на финальном аккорде, забывшись, посмотрела на Рэдклиффа, встретила его взгляд и чуть не сфальшивила.

– Вы меня поразили, мисс Лейтон, – произнес Дориан, сняв пальцы с клавиш и выждав, затем опять замолчал. Стало так тихо, что послышалось дыхание задремавшей миссис Карлтон. На Офелию нашло беспокойство, будто что-то должно было случиться.

Не сводя с нее глаз, Дориан снова заговорил:

– Ваш голос – шестое чувство. Он сладок, но далек от невинности: его чары опасны. Вы поете романс, а сами влечете, как сирена, как… Лорелея. Вот оно! Лорелея – волшебный дух Рейна. В Германии есть скала с именем этой колдуньи: ее песня, исполненная печали, сулит морякам погибель. Раз услышав ее, они теряют курс и их корабли разбиваются. Она топит их, пусть ненароком… Вам знакомо стихотворение Гейне[13]?