Какое уж теплое молоко перед сном! Впору до опьянения напиться кларета!

Но были и минуты прозрения, которые девушка могла доверить лишь дневнику, который из заметок писательницы превратился в подобие исповедальни. Да, стыдно и мерзко из-за недостойных страстей. Эдварду и Сесилии Лейтон чужды были крайности ханжества, и воспитание Офелии считалось вполне либеральным. Она не пребывала в неведении до брачного ложа, однако естественно ли испытывать от таких помыслов удовольствие – и с нелюбимым, к тому же? Ведь родители опасались незнания из-за его губительности, а она пренебрегла их предостережениями. Не она ли блудница, павшая если не телом, то духом, которой рубиновый крестик должен железом жечь кожу? Не раз порывалась она сорвать его с шеи и забросить в дальний ящик комода, лишь бы спрятаться от всевидящего ока Господня.

Да и если б любовь… Офелия отбросила бы все колебания, знай только, что губит себя не зазря. Девушек, которые ночами торгуют собой в переулках, можно понять – ведь дома их ждут больные родители и голодные братья с сестренками. Даже им есть, за что себя уважать! А Офелии не за что. Только, раз так, почему она зашла уже так далеко? И куда зайдет дальше?

Ночные чтения продолжались, и когда латыни стало мало, лорд Рэдклифф начал открывать своей слушательнице волшебство всех языков, которые знал. Кончив цикл «AMORES», он принес из библиотеки про́клятого поэта Бодлера[40], чтобы опаивать Офелию его запрещенными «Цветами зла»[41], которые она понимала без перевода. Раз или два он протяжно читал полные эротизма песни на хиндустани, которые узнал, живя в колонии; пробовал вновь обратиться к немецкому, но тот звучал слишком грубо в сокровенном сумраке спальни. Офелия ловила каждое слово и ждала теперь всегда с нетерпением, какую восхитительную отраву он приготовит для нее на сей раз.

Дориан вошел к ней в будуар с толстым старинным томом подмышкой. Лицо его, как всегда, выражало бесстрастие, но в облике чувствовалось нечто странное и невыразимое. Это смутное ощущение, точно дуновение на раскаленные угли, разом остудило пыл изнемогающей девушки, и она неловко выпрямилась в постели.

– Сегодня я познакомлю вас с итальянским, первенцем латыни, – проговорил граф, усаживаясь у изножья. – Вы не читали «Божественную комедию» Данте?

– Нет, только слышала о ней.

Почему именно эта поэма? И голос у него такой тихий, торжественный… Сердце екнуло от тревоги.

В стенах спальни Офелии впервые звучали стихи, лишенные чувственных образов, а преобразившийся голос Рэдклиффа разливал в жарком воздухе отголоски задумчивости и даже печали. Слова средневекового итальянского, как похожи и не похожи они на латынь! Все слабее сжимая в руках одеяло, Офелия потупила взгляд. Ей совестно было слушать вечные строки, текучие тихо и неторопливо, как воды, затоплявшие в ней огонь желания и питавшие новую почву. В ней прорастало что-то спокойное, вдумчивое.

Дориан читал перевод отрывков по памяти, пространно глядя куда-то вдаль, мимо Офелии, и в этих строках звучала неизбывная и щемящая тоска потерянного существа. Офелии казалось, что Дориан вкладывает в них что-то личное. Как необычно слышать поэму о поиске Рая сквозь тернии девяти кругов греха и порока из уст атеиста.

Дориан прочитал вступление, второй круг «Ада» – о сластолюбии! – и перешел к тридцатой песни «Чистилища» – той, где описывалась встреча Данте с его небесной возлюбленной.

Дориан кончил строфу, и его рассеянный взгляд застыл на Офелии.

– Светлую жену, блаженную Беатриче Данте воспел в «Новой жизни» так, как до него не воспевали ни одну смертную женщину[44]. Она сменит Вергилия на пути к Раю, чтобы вывести автора к свету – ведь язычник не способен научить его божественной любви, правда, мисс Лейтон? – сказал он без обычной улыбки. – Вы считаете, бывает в жизни любовь, способная вывести из глубин ада?

Обычно Офелия терялась таких вопросов своего собеседника, но сейчас ей захотелось ответить ему честно и искренне.

– Мне думается, бывает, – прошептала она. – Это чувство непростое и от обоих требует отваги, самоотверженности, преодоления…

– А вы… Вы смогли бы, как Беатриче, вывести к свету заблудшую душу?

– Нет, не смогла бы, – тихо, без лукавства сказала Офелия. – Беатриче была наполовину святой, я совсем не такая… Мне не хватило бы мужества. На подвиг Беатриче способны лишь смелые. Я думаю, она смелее даже Вергилия, который провел Данте через ад, ведь она приняла человека измученного, видавшего все страдания мира, и утешила, вместо того чтобы отвергнуть… Отважиться можно только ради одной души – бесконечно любимой.

Голос Офелии дрогнул, как струна, когда она осознала, что и кому говорит. Как только отважилась она на такую искренность с мужчиной, которого в глубине боится и которому не доверяет?

– Отчего вы спросили?

– Да так, фантазия, к слову пришлось. Но довольно пустых разговоров. Давайте я прочту вам еще одну песнь перед сном.

Данте они читали всего один вечер, а после вернулись к привычному репертуару.

Господь вознаграждает терпеливых, пускай Рэдклифф в Него и не верит. Он с удовлетворением видел, как неуклонно падает к нему в руки Офелия, каким трудом дается ей последняя неприступность. Он всегда украдкой наблюдал за ней, отмечая, как свободна она и сильна в одиночестве, пока он не придет разрушить ее покой. Работая в кабинете, Рэдклифф откладывал ручку и становился у большого окна, выходившего в сад, где она гуляла среди цветов и деревьев. Или в библиотеке, где теперь она почти не бывала, поражался порой ее трепетному отношению к тому, что для него был лишь блажью, а для нее – сокровищем. А еще поражался, что́ влечет ее на крышу особняка. Миссис Карлтон говорила, что Офелия иногда даже в холод сидит там до самого вечера, уж больно там дышится вольно. Ведь с окончания работ в Рэдклифф-холле он уже позабыл, что такого притягательного может быть наверху. Он решился впервые подняться по шаткой железной лестнице и выбраться через люк.

Ветер наотмашь ударил в лицо, заставив качнуться, а дневной свет ослепил, как сияние Рая после девяти кругов преисподней. Дыхание захватило от свежего майского холода, а глаза, привыкнув к свету, различили зеленое море угодий и маячивший вдалеке Лондон, подобный фата-моргане. На другом конце крыши сидела Офелия. На этот раз Дориан ее не преследовал и был обескуражен, увидев ее силуэт на фоне свинцового неба. Сидевшая спиной девушка даже не шелохнулась. Ветер поднимался и трепал ее васильковые юбки и выбившиеся из прически прядки волос, а она сидела на узком парапете, не боясь бросить вызов стихии. Дориан вспомнил, как дразнил ее фантастическим существом: теперь же она – обыкновенная, как все предыдущие – в самом деле походила на фейри[45]. Или его воображение лишь хочет перевоплотить ее в нечто более привлекательное?