– Ладно, ты лучше сама помоги мне, пожалуйста.
За время сборов из головы у мисс Лейтон вылетело все, что следовало говорить, дабы произвести на опекуна приятное впечатление; как себя держать, как одеться. Граф человек деловой и ее платья может счесть чересчур легкомысленными. Перерыв ворох нарядов, она выудила из кофра черное платье, которое надевала на похороны старого графа: строгое, – с глухим воротом, узкими рукавами и лифом, на котором ни бантов, ни кружев, – оно как нельзя лучше подходило для случая. Волосы девушка убрала в черную сетку и в довершение туалета приколола к груди брошь с камеей – просто и элегантно, да и хозяйка оценит. Бросив последний взгляд в зеркало, она поспешила спуститься в большую гостиную, где ее ожидали.
У приоткрытых дверей мисс Лейтон замешкалась. Комната, солнечная и уютная днем, в поздний час изменилась: в углах залегла темнота, а от яркого огня в очаге на стенах плясали крупные, нестройные тени. Ни графини, ни маленьких Рэдклиффов, ни даже миссис Карлтон в гостиной не оказалось – слуги, и те, как нарочно, провалились сквозь землю. В кресле перед камином сидел мужчина, которого за высокой спинкой было не разглядеть, и в горле у Офелии вдруг пересохло от робости.
– Подходите смелее, мисс Лейтон, я не кусаюсь! – послышался голос, и девушке от неожиданности подумалось, что таким голосом нужно читать стихи.
Поборов нерешительность, она поравнялась с креслом и вместо степенного господина увидела в нем очень молодого мужчину.
Высокий лоб, изящно очерченный рот, незагорелое, чисто выбритое лицо и оттенявшие его черные волосы – все портреты, которые мисс Лейтон изобразила во время прогулки, казались карикатурами в сравнении с оригиналом. Граф сидел по-хозяйски вальяжно, закинув ногу на ногу, а когда воспитанница приблизилась, он, прищурившись, бегло оглядел ее, вежливо улыбнулся и, встав, поднес к губам ее руку. Офелия вздрогнула, все еще не веря глазам.
– Прошу прощения, что так долго откладывал встречу. Добро пожаловать в Рэдклифф-Холл, дорогая мисс Лейтон! – дружественно произнес он.
– Благодарю, я вам бесконечно обязана…
Вышло глупо и неуклюже. Спохватившись, что она таращится на графа во все глаза, воспитанница присела в почтительном реверансе.
– Вы, стало быть, зоветесь Офелией? – заметил Рэдклифф, цокая языком. – Остерегайтесь солнца, Офелия. Как там у Шекспира? «Не позволяйте ей гулять на солнце: зачатие благословенно, но только если это не касается вашей дочери»[10]. Да и к воде не подходите – из вас скверная пловчиха.
Девушка не нашла, что на это ответить: возразить, отшутиться, или же промолчать. Лицо у нее выглядело настолько озадаченным и бестолковым, что патрон даже смутился.
– Право, неужели вас обидела невинная шутка? Не сомневайтесь, знакомству я рад. Не подозревал, что у отца в деревне есть подопечная – мы в последнее время с ним мало общались. Располагайтесь и будьте как дома.
Он жестом указал на соседнее кресло.
Беседа не задалась с первых слов. Граф держался любезно, в меру раскованно, но Офелия никак не могла стряхнуть с себя неуверенность. Первым делом почтили память покойного: девушка выразила соболезнования – Рэдклифф ответил формальным «спасибо». Нельзя сказать, что он пребывал в глубокой печали – меньше всего походил он на сына, на днях утратившего родителя. Дорогой костюм кофейного цвета был нарядным и никак не траурным; во взгляде сквозило лукавство.
– Вы были отцовской любимицей, а я о вас ничего не знаю, – сказал Дориан, снова положив ногу на ногу. – Расскажите что-нибудь о себе.
Офелия замялась, начала говорить, но, еще не оправившись от удивления, не думала над словами. Он задавал вопросы, какие обычно звучат при знакомстве – она отвечала нескладно, невпопад, без живости и интереса, которые она мечтала показать опекуну. Сцена напоминала допрос, и девушка, чувствуя пристальный взгляд собеседника, боялась сменить неудобную позу.
– Отчего вы робеете? Видимо, я не оправдал ваших ожиданий, – с разочарованием вставил Рэдклифф посреди разговора.
– Нет, что вы!.. Я просто не ожидала, что вы… Позвольте узнать, сколько вам лет? – пролепетала Офелия и сразу же осеклась от собственной бестактности.
– Так вот что вас терзает! Я так и думал. Двадцать четыре – и, предвосхищая ваш следующий вопрос, подругой жизни я не обзавелся, так что не надейтесь встретить здесь сверстницу и подругу. Придется терпеть исключительно мое скучное общество.
Двадцать четыре! – ахнула про себя девушка. – Да еще холостой! Не опека, а водевиль! Прочь, прочь из этого дома!
– А вам сколько лет, позвольте полюбопытствовать?
– Мне… недавно исполнилось девятнадцать, – пробормотала Офелия, понимая, что заливается краской.
Воспитанницей молодого графа должна быть юная девочка, беспомощная сирота, а не великовозрастная девица, да еще при живой матери в имении и множестве родственников по всей Англии. Что станут о ней говорить? О чем думал лорд Уильям? И мама, как могла она не узнать?
– Кстати, – заметил лорд Рэдклифф, уютно потягиваясь, – камеристке вашей я дал расчет. Уж простите мне эту вольность.
Офелия знала, что леди не сидят с разинутым ртом, но снова не сумела с собой совладать.
– П-пиббоди? Как? Когда?
– Во время вашей прогулки. Эта особа совершенно не подходит моей протеже в качестве личной прислуги. Она ленива, вульгарна, и чувство вкуса у нее более чем сомнительное… – граф поджал губы и смерил Офелию взглядом, будто на волосы она нацепила сетку для ветчины. – Камеристка – это столп добродетели и пример сдержанной элегантности, а о вашей мисс Пиббоди такого не скажешь. Верите ли, застал ее на кухне за игрой с Мэри! В карты! Но не бойтесь, дорогая воспитанница, – он мило улыбнулся, видя, что у Офелии от возмущения выступили на щеках красные пятна, – я дал ей прекрасную рекомендацию и маменьке вашей обо всем сообщил – мы с ней состоим в переписке. Взамен безвозмездно дарю вам Эмилию: вам по возрасту ближе. У девочки, правда, другие дела есть в поместье, но ей не составит труда на часок раньше вставать и на часок позже ложиться.
Даже если бы язык у Офелии не прилип к гортани от изумления, она не нашлась бы, что ответить Рэдклиффу. Распоряжаться чужими слугами и не поставить в известность! Хелен Пиббоди сделалась вдруг девушке еще ближе: большая и теплая, как пуховая перина, она казалась последним другом, которого отобрал у нее этот дом. Откровенно бесполезная в хозяйстве, но искренняя и исполнительная, вечно сонная и попустительствующая проказам барышни, Пиббоди была ее давней наперсницей. Увы, отличалась она и туповатой покорностью и потому наверняка не выразила ни малейшего сопротивления, когда новоявленный опекун услал ее в Эссекс: надо так надо. Офелия чувствовала себя словно ребенок, у которого отняли и выкинули старую тряпичную куклу, а взамен дали новую, холодную, с фарфоровым румянцем и шелковыми кудрями. Рыжая Эмилия и без того не пользовалась ее сердечным расположением: чересчур предупредительная, неразговорчивая, смотрит на нее во все глазищи – пусть ровесница, пусть проворнее Пиббоди зашнуровывает корсет. Но он… Так ведь не поступают!
С молчанием Офелии инцидент, казалось, был исчерпан, но пытка ее на этом не закончилась. Подавив между делом зевок, Рэдклифф думал, о чем бы еще спросить воспитанницу.
– Вы же, мисс Лейтон, обучены музыке?
– Я играю на пианино, – уклончиво ответила та, все еще досадуя на патрона.
– В таком случае, прошу вас. Хочется на сон грядущий усладить слух вашей игрой. Если, конечно, не возражаете.
Дориан указал на инструмент в углу комнаты, и Офелия чуть не поморщилась – мало опозорилась она при разговоре? Однако, не смея перечить, направилась к пианино, уселась и вопросительно посмотрела на его милость. Тот только руками развел.
– Что угодно. Выбирайте на свое усмотрение.
Припомнив что-то из Бетховена, Офелия нерешительно нажала на клавиши. Обычно она играла свободнее, но сейчас пальцы, как нарочно, одеревенели, и она все время боялась сбиться.
