– Нет, Дориан, вы и есть совершенство!

Офелия сказала и насилу сдержалась, чтобы не отхлестать себя по щекам: как у нее язык повернулся сказать это вслух?! Еще и по имени[35]! Теперь все погибло!

Рэдклифф великодушно сделал вид, что не заметил чудовищной оговорки.

– Хотите подольститься, мисс Лейтон? Неужели во мне действительно нет недостатков?

– Быть может, только ваш мрачный секрет. Хотя, это, скорее, достоинство.

Рэдклифф сощурил глаза.

– А я предостерегал вас от страшных романов. Значит, вы верите в мой мрачный секрет?

– В книгах такие, как вы, всегда что-то скрывают.

– Вы, разумеется, столько читаете, чтобы меня разгадать?

– Вы сами говорили, что я опасное существо.

Офелия не знала, что умеет так говорить с Дорианом. По случайности посмотрев в глаза василиску, она не окаменела, а стала только смелее – и василиск отступил. Убрав руку, опекун отстранился, позволяя девушке свободно вздохнуть. Его улыбка уже не была столь насмешливой.

– Досадно, что вы не знаете латыни, мисс Лейтон, – заключил он, возвращаясь к Овидию, – на ней человечество выражало свои лучшие мысли. Отчего вы не католичка… Правда, в молитвах латынь выхолощенная и безвкусная: то ли дело – римская лирика, как у того же Овидия. Уверен, вам бы пришлось по душе. Но мы заболтались! Томас давно запряг! Вы что, в этом собрались к Эшенбертам?

Рэдклифф осмотрел воспитанницу с макушки до кончиков туфель, будто только что увидел ее.

– Нет, никуда не годится! Наденьте зеленое шелковое, что я заказал на прошлой неделе.

Офелия покраснела от гнева, но спорить не стала.

– Поспешите! – махнул рукой Рэдклифф, возвращаясь к опекунскому тону. – Вы правы, так и опоздать можно, а опоздавших лорд Эшенберт сажает возле себя и заставляет весь ленч слушать историю его юности. Мало приятного: уж поверьте, я проходил. Жду вас в карете. Кстати… – бросил он, исчезая за бархатной дверной портьерой, – не забывайте, что будет много богатых холостяков. Может, хоть это вас поторопит.

Прислонившись спиной к шкапу, Офелия сделала глубокий вдох, чтобы не закричать на всю комнату. Заметила, что по-прежнему прижимает томик «AMORES», и с раздражением затолкала обратно на полку. Видит Бог, Рэдклифф еще заставит ее поплатиться за смелость.

В гости молодые люди действительно явились последними, но его милость изящно спасся, упорхнув к дамам, а вот Офелию шамкающий лорд Эшенберт усадил от себя по правую руку и потчевал мемуарами вплоть до десерта. Как мучительно ждала она освобождения, чтобы выместить накопившуюся злобу на Рэдклиффе! – но он, не дав подопечной отправиться к дамам в гостиную, отослал ее вместе с теткой домой, а сам укатил куда-то веселиться с компанией с ленча. Хорошо хоть, что таким образом его месть состоялась, и Офелия сможет уснуть, не опасаясь за утренний разговор.

До чего вы наивны, мисс Лейтон!

Отпустив горничную, Офелия уже нежилась в мягкой постели, но стоило ей протянуть руку, чтобы потушить лампу и задернуть полог, как раздался тактичный стук в дверь.

– Кто там? Ты, Эмили?

– Увы, всего лишь ваш опекун. Разрешите войти?

Офелия так и подскочила в постели и натянула одеяло до самого подбородка. Сон как рукой сняло.

– Что-то случилось, лорд Рэдклифф?

Воображение уже неслось с прытью необъезженной кобылицы, в красках рисуя поместье, охваченное посреди ночи пламенем, и графа, который, рискуя жизнью, с влажным платком у рта бегает по этажам, чтобы вызволить домочадцев. Увлекшись, Офелия не подумала, что на волоске от смерти таким тоном не говорят.

– Быть может, вы потрудитесь открыть? Неудобно кричать через дверь, – послышалось недовольство хозяина, который вынужден обивать пороги в собственном доме.

– Минуту!

Не ведая, что творит, Офелия босиком прошлепала к двери и повернула ключ, торчащий из скважины, потом, на бегу накидывая капот, опрометью кинулась обратно и, не сообразив устроиться в кресле, присела на постель.

– Входите…

Ее голос предательски дрогнул, и Офелия тотчас отругала себя за покорность, но Рэдклифф уже принял приглашение.

С его приходом в комнате стало светлее, только свет исходил, казалось, не от принесенного им бронзового трехсвечника, а от него самого. Одет он был так же, как на приеме: черный пиджак, изумрудная булавка в шейном платке; даже перчаток не снял. Его и в часы домашнего отдыха редко застанешь в халате и комнатных туфлях, но безупречность костюма заставила Офелию явственнее ощутить свою наготу. Ведь не стал бы он приходить к ней при всем параде, если б надеялся… Да и в складке губ ни тени непристойной улыбки. Рэдклифф имел скорее вид добропорядочного папаши, который пришел пожелать сладких снов маленькой дочке.

– Похвально, что вы, как предусмотрительная девица, запираете на ночь дверь, – одобрительно кивнул он. – Отчего вы напугались, будто я собираюсь вас съесть? Всего-то хотел пожелать вам доброй ночи, раз вы так поспешно покинули меня на приеме.

Приглядевшись, Офелия заметила горевшее золотом слово «AMORES».

– Хорошо, что вы не успели потушить свет. Я все вспоминал наш утренний разговор и сокрушался, что вам незнакома прелесть латыни. Всего одна элегия – их лучше всего читать на ночь. Считайте, что это знак нашего примирения. Если вы не возражаете против этой невинной затеи, разумеется.

Рука Офелии уже потянулась к звонку, чтобы вызвать Эмилию, а та пусть поднимет шум, разбудит миссис Карлтон, слуг! Пусть полюбуются на молодого хозяина! Решил, что раз ему все позволяется в свете, то и к ней в спальню можно свободно ходить?! Интересно, он ко всем таким же манером наведывается? И не хочет она вовсе мириться: вот как выставит наглеца за порог!

Сверкая от гнева глазами, она с непоколебимой решимостью произнесла:

– Прошу вас, лорд Рэдклифф, мне было бы очень интересно послушать!

Офелия Лейтон уже второй раз на дню мысленно нахлестала себя по щекам. Безумная, что натворила! Если она уже не отдает себе отчета в словах и поступках, что-то будет потом?

Рэдклифф, слегка растянув губы в улыбке, поставил канделябр и уселся в кресло у изножья кровати. Их разделяла только длина ее огромной постели: слишком много для любовников, но бесконечно мало для опекуна и воспитанницы. Пытаясь сохранить пристойный вид, Офелия неловко закуталась в капот и собрала вокруг себя одеяло. В спальне ей было жарко, как в пекле, хотя угли в камине истлели.

– Публий Овидий Назон написал любовные элегии в двадцатилетнем возрасте, – начал Дориан, раскрывая томик у себя на коленях. – Названию его произведения в нашем языке нет точного перевода. Amores – это «любовь» во множественном числе. Сегодня я прочту вам одну из любимых элегий, в которых Овидий блестяще уподобил любовь военной службе.

«Ох, неспроста он говорит о войне», – промелькнуло в голове у Офелии.

– Не задумывайтесь над содержанием: просто вслушайтесь в речь. Я хочу, чтобы вы почувствовали ее природную красоту, как в «Лорелее».

Рэдклифф не слукавил, сказав, что в латинскую речь можно влюбиться. Он начал протяжно, и непонятные, но мелодичные звуки цеплялись один за другой и сливались, как ручейки, в полноводное море, которое обступило Офелию и с запада, и с востока. Ее постель была островом, и девушка отдалась течению волн, рискуя утонуть.

Он немного ускорился, роняя мертвые слова отдельными каплями – как виноградины, таящие страсть вина в римских амфорах. Слова то пульсировали под языком, то снова стекали по губам томно и вязко, как отравленный мед. Офелия ослабила хватку, и пальцы уже не так цепко держались за одеяло. Запах одеколона, похожий на кардамон или ладан, ударил вдруг в голову, и она в истоме прикрыла глаза. Грудь ее вздымалась и опускалась в такт дистиху, монотонность циклических строф усыпляла. Форма без содержимого явилась полым сосудом, в который Офелия вливала все образы, которые рождало ее подсознание. Воистину, голос Рэдклиффа создан для поэзии, и сейчас, в смуглом сумраке спальни, с латынью, звучал во всю мощь.