– Но где-то же они должны быть!

– У вас под правым локтем.

Занецкий дернулся:

– В-вы… меня заикой сделаете.

Ногтями осторожно отслоил несколько страниц, поплевал на измазанный копотью палец.

– Я лампу зажгу. Лупу можно?

– Заберите их с собой. Изучите внимательно и на свежую голову. Сбор доказательств – дело небыстрое. Но если окажется, что часть людей из этих списков никогда не были арестованы – это значит, что Северина не предавала.

– Но откуда они у вас?!

– Из Лискны. Взял лампу на память. Криво иногда сбываются желания, и чересчур поздно. Кисмет[59].

Дождь затихал, сделалось слышно, как мокрые листья шуршат и перешептываются на липе во дворе, роняют спорые капли. В разрывах туч засинело небо.

– Почему же Лисовский не знал, что в его лампе есть тайник?

Генрих пожал плечами.

– А может, это он сам сунул документы в лампу? Ну, успел как-нибудь…

– Допрашивали Северину. Она была связана. Интересный способ отвести от себя подозрения: отдать женщину палачам.

– Вы, – заморгал глазами Тумаш, – вы говорите это так, будто замешаны лично.

– Я люблю ее. И я – единственный свидетель ее невиновности. И вот эти бумаги.

Айзенвальд откинулся к боковине оконного проема, посидел, жадно хватая ртом воздух.

– Сначала… для меня это была своего рода игра: приятно иметь дело с сильным противником. А панна Маржецкая была очень сильным противником, и осторожным. Уходила от слежки, избегала ловушек. Один единственный раз мне удалось подойти вплотную. Она была ранена, а я…

…Шелест платья, шелест дождя в деревьях за окном… Запах огня, растопленного воска и, совсем немного, крови.

– Простите, что заставила вас ждать, – она стояла, отвернувшись к окну, и казалась на его фоне смутным силуэтом.

– Что вы! Это я должен просить прощения за неурочный визит.

Генерал приблизился – открытой шеей Северина могла почувствовать его дыхание.

– Что вы там увидели, панна графиня?

– Деревья.

– Они интереснее, чем я?

– Живое предпочтительней железа.

– Неужели для меня не остается надежды?

– Когда вы уйдете отсюда. Вместе с войсками, – сказала графиня Маржецкая тихо… Тогда Айзенвальд понял, что пропал. Влюбился, потерял голову… Ведь достаточно же было послать в Лискну вестового с письмом и сопровождением…

– А я понесся сам. Как мальчишка, без охраны. Чтобы уберечь. И попал в засаду. Ваши меня подобрали.

– Что?

Айзенвальд тихо рассмеялся.

– Я ускакал, потом свалился. Не в форме, не разберешь. Просто раненый человек на дороге. Меня отвезли к Ульрике Маржецкой. Она меня вылечила. А Северину к тому времени уже похоронили.

Хотелось двинуть кулаком в стекло: так, чтобы полетели осколки, чтобы стеклянный звон заглушил боль внутри. Генрих сцепил пальцы на колене:

– Через тринадцать лет член комитета "Стражи" Алесь Ведрич надругался над ее могилой. Есть такое поверье, что если свести полную луну, могилу предателя на распутье и кровь его живого родича, можно призвать Морену. Алесь хотел отомстить. У него были к тому причины. Он провел обряд. Все так замечательно получилось… Но вмешался дядя Антоси – пан Лежневский. Гонец, возможно, Ужиный Король. Теперь не спросишь уже, что им двигало, когда он превратил Северину в гонца.

– Как?!

– Гонец в моей спальне – панна Северина Маржецкая. И полагаю, Алесь убил Гивойтоса за то, что тот посмел ему помешать. Тумаш, поверьте, мне тоже не по вкусу ваш паршивый лейтавский романтизм. Но только он все объясняет. Помните ожерелье на шее у Северины?

Тумаш передернулся.

– Там есть пустое звено. Сплющенное, как от пули. Это я стрелял. Спросите у ксендза из Навлицы или у Анти, Волчьей Мамочки, ну, кто-то же видел!, есть ли в стае Морены одноглазый волк. И про лампу у Горбушки спросите: я при нем ее забирал. Не подозревая, что внутри. Да поймите же, если Северина предавала, то она не могла бы стать гонцом. Абсолют.

Тумаш неловко повернулся в кресле, хрустнув осколками сахарницы и опрокинув стакан. Подхватил его и задумчиво уставился на лужу, что пропитывала зеленое сукно и деревянную окантовку столешницы и капала с краю.

– Зачем вы мне это рассказываете? Обидно… Что вы хотите доказать?

– Восстановить попранную справедливость, может быть… Прекратить бойню. Разобраться. Собственно, меня послали сюда за этим: разобраться во всех странностях и подсказать решение. Кстати, вы мне здорово помогли.

– Ущипните меня… Потому что я или сплю, или спятил, – Тумаш задержал взгляд на полупустой бутыли с "Трис дивинирис", – или пьян в зюзю. Вы действительно считаете себя тем Айзенвальдом?

Генрих со вздохом встал, вытащил из ящика бюро документы, разложил перед Тумашем. Тот долго читал, близоруко щурясь, потом поцарапал красную сургучную кляксу с оттиском вензеля Е.С.Г.

– Вы мерзавец, сударь. Вечером я пришлю к вам моих секундантов.

Хлопнула дверь. Генрих продолжал сидеть на подоконнике, потом допил, что еще оставалось в стакане, встал – и успел подхватить Северину, сползающую по стене.

– Венчается раб Божий Генрих и раба Божия…

Светар запнулся.

– Северина, – подсказал Айзенвальд. Он взял руку Гайли в свои: рука была вялой и липкой, Гайли не приходила в сознание. У священника были шалые глаза, молодой еще, не привык, что такое бывает, хотя браки in extremis[60] разрешены. Над свечами плыл горячий воздух, а большая часть спальни тонула в темноте, и в круге света их было только пятеро: он, священник со служкой, беспамятная женщина и лакей в качестве свидетеля. Боже всеблагий, мог ли Айзенвальд когда-либо думать, что дождется такого счастья, круто замешанного на горечи. Пусть только Северина выживет. Хоть в этот раз. Господи, пусть она выживет. Я брошу все и увезу ее отсюда. Пусть мятежи и войны обойдутся без нас. Я отдал им полжизни, я заплатил достаточно: и преждевременной старостью, и гибелью друзей… Я увезу ее к морю, и старые дубы и шелест волн осенят тишину. Я не дам ветру подуть, дождинке упасть на ее лицо. Я все сделаю, Господи. Только не отнимай.

– Наденьте кольцо новобрачной.

Тяжелый перстень из литого старинного серебра. Amen.

Едва Ян, проводив ксендза, вернулся, Генрих велел седлать Длугоша. Времени до вечера осталось мало, а успеть нужно было многое.

После утренней грозы не стало прохладнее, душное одеяло накрывало Вильню, камни стен и мостовой парили, как летом. От привычных, казалось бы, уличных запахов тошнота подступала под горло и кружилась голова. Липучие, будто мухи в августе, патрули то и дело требовали документы. Проведя несколько часов в полицай-департаменте, прежде, чем свернуть в вотчину ротмистра Френкеля, Айзенвальд позволил себе выпить в "Гулбе" лимонной воды.

– Опять вы по мою душу! – Зайчик злобно хряпнул крышкой табакерки. – Что, снова в действующую армию проситься, как офицер и патриот?!… Так военным на мои рекомендации насрать! А после вот этого, – ротмистр потряс собственноручным Айзенвальда премориалом, – вы здесь и вовсе персона нон-грата. Ясно, пан Айзен-вальд?

– Нет.

– Что "нет"? – осклабился Френкель. – То-то я все кумекаю. Слали из Блау ветхого, а приехал мужчина в расцвете сил… Как раз вчера на мой запрос бумага пришла. И как вы это объясните? Снова покойниками? – его веко задергалось. – Или вы кровь младенцев, как Калиоштро, пьете, чтоб помолодеть?

– А у вас в этом интерес?

– У меня – нет, – Френкель скособочился и отвернулся. – Поезжайте отсюда. Завтра – уже поздно будет. Я приказал архивы жечь.