– Ох, чую, ночевать здесь придется… – простонал толстяк, оглядываясь на солнце, затянутое серым. – Как думаете, панна Антонида…

Она вздрогнула:

– А? Я бы вас в хлев не пустила…

– Можно ли через болото коников провести в конюшни поставить? – вел свое колобок. – Ведь пожрут волчки коников… Вот что, пан Тумаш, мы с вами пойдем. А пан Генрих, как раненый, с паненкой в доме побудет. А чтоб не разминуться, направо идите, – проявил предусмотрительность он. – Там, с угла, труба целая.

Ключ, наконец, со скрежетом повернулся в замке, Кугель приоткрыл двери, крякнул и резво засеменил через площадь назад к лестнице, не давая ни Айзенвальду, ни Антосе возможности возразить. Тумаш поспешил следом. На какое-то время сделалось неправдоподобно тихо.

Но вот завозились, засвистели в кроне липы синицы. Полетел искрящийся иней. И оказалось, что солнце размыло мглу, сшив золотыми нитями землю и небо. И медь симарьгловых крыльев на не тронутых ярью сгибах сияет червонным золотом. Мир из алебастра и хрусталя оказался живым. Куда живее, чем Антосины глаза.

– Вы что же, панна Легнич, крови боитесь? – произнес Айзенвальд вполголоса. – Или совесть у вас нечиста?

– Это место… проклятое, – она стояла, отвернувшись, а казалось – почти бежит. Даже странно, что ответила. – Ненавижу его. И Занецкий ваш с его легендой! Ну откуда он?!… – Антонида уставилась на Айзенвальда с тоской, сжав кулачки у груди. – Нельзя было имение так называть! Осинка, дочка родная… И после нее… из потомков Жвеиса по мечу от предательства умер почти каждый, и хоть бы один своей смертью…

– Ваш дядя. Разве его видели мертвым?

Прозрачные до белизны глаза налились слезами:

– Ну что вы в душу мне лезете? Зачем?

– Но вы же его не хоронили.

– Я заказала отпевание, – она вытерла уголок глаза костяшкой большого пальца. – У меня… не было возможности… приехать. Да кто вы такой, чтобы меня судить?! – закричала панна Легнич. – Что вам от меня нужно?!…

– Правду.

Забыв об отвращении, Антя нырнула в дом, точно искала защиты. Айзенвальд пошел за ней. И понял, что при всем старании потерять девушку не сумеет: так явственно отпечатались в пыли ее смазаные следы.

Внутри показалось куда холоднее, чем снаружи, холод был промозглым и неприятным. Генрих передернул плечами; ясно, зачем Кугелю понадобилась целая труба.

Отставной генерал стоял под крестовым сводом прихожей. Прямо над головой свисал чугунного литья фонарь, четыре таких же фонаря украшали стены. За спиной у Айзенвальда была прямоугольная входная дверь с двумя узкими окнами по бокам. Справа и слева уводили под арки тесные проходы. Дверь спереди ошеломила. Утопленное в полукруглую нишу романское чудо скорее напоминало костельные ворота. Висящая на толстых петлях и окованная железными полосами, дверь в состоянии была выдержать удар тарана, и при этом смотрелась на удивление к месту. Какое-то время Генрих любовался ею. А потом, прихватив с крыльца торбу Кугеля, свернул направо по Антосиным следам.

Пройдя узкий отнорок, чей беленый свод можно было задеть головой, а растопырив локти, застрять, Айзенвальд попал в почти столь же тесную галерею с портретами в тусклых рамах, развешанными на левой стене. Узкие окна, затененные сверху, давали немного света. Из-за этого ли, из-за покрывавших их пыли и паутины полотна казались безжизненными. Айзенвальд пошел вдоль ряда, размышляя, что обращаться так с живописью грешно, и грубые масляные мазки складываются воедино лишь издалека. Но оказалось, что гладкая лакированная манера от взгляда вблизи хуже не стала. Как, впрочем, и лучше. Она была никакой. Парадный канон: в рост, обязательный поворот в три четверти, фоном драпировки, горностаевые мантии и щиты с гербами, фамильные драгоценности прописаны живее, чем лица. Впрочем, признал Генрих, портреты его предков не слишком отличаются от этих, и для какого-либо историка они вполне могут представлять интерес из-за тщательно изображенных деталей старинной одежды.

Звук в перспективе заставил его насторожиться. Сбежавшая панночка стояла перед одним из портретов на коленях, прижавшись губами, должно быть, к нарисованной руке. Шагов Айзенвальда, заглушенных одеялом пыли, она не услышала.

– Стрыйко, прости!

Значит, там был портрет ее дяди со стороны матери – Гивойтоса. Отставной генерал быстро сосчитал окна от себя до Антоси, чтобы не промахнуться, и подождал, пока девушка поднимется с колен. А потом негромко окликнул:

– Панна Антонида.

Она вздрогнула, но убегать не стала: похоже, страх остаться одной в заброшенном доме пересилил неприязнь. Айзенвальд, мягко ступая, подошел, и повернулся к портрету. Человек на нем… ломал каноны и установления, вопреки всему, казался… нет, был живым. Во-первых, глаза. Генрих прекрасно знал этот секрет старых мастеров: если зрачки нарисовать точно в центре глаз, то зрителю, где бы тот ни находился, все время будет казаться, что портрет за ним наблюдает. Отсюда черпают сюжеты "коллеги" Айзенвальда, авторы, любящие пугать читателей загадочным и необъяснимым.

Глаза пана Лежневского – серые и прозрачные – не пугали, они одухотворяли вытянутое лошадиное лицо с раскрытыми в улыбке – вопреки канону – ровными зубами и крепким подбородком.

Во-вторых, руки. Нарисовать их еще труднее, чем глаза, и очень немногие художники брались за такое, чаще прятали кисти рук в складках одежды. Но, похоже, этот осмелился – и у него получилось. Кисти с четко прорисованными длинными пальцами были ухоженные, красивые, но в то же время по-мужски сильные, одинаково подходящие, чтобы ласкать возлюбленную и держать меч. Одна из рук опиралась на консоль, укрытую набившим оскомину горностаем, а вторая небрежно трогала простую, с витым темляком рукоять "карабеллы", сунутой в потертые ножны. При том, что старинная делия серебристо-голубого оттенка, перетянутая вышитым, с позолотой широким поясом слуцкой работы – непременной принадлежностью любого здешнего нобиля, – и виднеющиеся из-под делии сафьяновые сапоги с загнутыми носами не казались старыми. Впрочем, такие уборы столетиями хранятся в сундуках, извлекаясь лишь по торжественным случаям, и никакая холера их не берет.

Удивительный человек. С ним хотелось, как говорил один удивительный поэт, идти плечо к плечу, стоять в бою, спорить, смеяться и даже молчать.

Но было еще и "в-третьих", поразившее Айзенвальда больше всего: венец, охвативший лоб Гивойтоса и, собственно, совсем не нужный при коротких волосах, один в один повторял короны, увиденные в Виленском музее. Те самые, которые, по словам Франи Цванцигер, ее дяди и других авторитетных историков, не могли быть коронами из легенды об Эгле и Ужином Короле. И не могли быть на этом портрете. Находка на горе Вздохов в Краславке случилась позже смерти стрыя панны Антониды Легнич. Значит, либо у Гивойтоса имелась реплика, либо венец пририсовал мастер, скопировав с виденного им образца (старинного портрета), либо это вовсе не дядя. К сожалению, возраст картины Генрих определить не мог. Тем более что в ходу нынче была мода старить их нарочно. Айзенвальд вытащил из кармана свечу, зажег и осторожно, чтобы не подпалить полотно, рассмотрел детали. Несмотря на обилие дел, он вырвал время для посещения выставленных в Ратуше находок, тщательно изучил и скелеты, и короны и даже зарисовал. Череп мужского костяка, если его одеть плотью, пожалуй, походил на череп Гивойтоса: такой же вытянутый, с ровными крепкими зубами. Да и остальное… Плечи широкие, бедра узкие, ноги длинные… А возле скелетов – в стеклянном ящике, на светлом атласе, оттеняющем темную бронзу материала – две короны, побольше и поменьше, похожие на свернутых ужей, треугольные хищные головки обращены к зрителю, и шарики-янтари над глазами. Ужи из музея и с портрета совпадали до чешуйки на бронзе, до царапины. Айзенвальд в совпадения не верил. Даже холод перестал ему докучать. Думая, что теперь нужно найти женский портрет в такой же короне, он механически потер кожу над бровями.

Отставной генерал не мог видеть себя со стороны, зато Антося мучительно всхлипнула: так этот склонившийся со свечой в руках к портрету немец походил сейчас на Гивойтоса. Она вспомнила себя маленькую на солнечной поляне, и запахи пыли, сырости и травы, и торжественное колыхание папоротника, в котором скользнуло черное ужиное тело…