– Я с вами?

Ни лице Казимира нарисовалось детское удивление, уголки губ дрогнули, глаза увлажнились… Экстаз и счастье – вот что излучало это неправильное, но такое милое сейчас лицо. Айзенвальд на мгновение устыдился. Ведь то, что он делал сейчас, делал не для Бога – для этого вот длинного нелепого человека в снежном одиночестве заброшенной, может, проклятой деревеньки.

– Сейчас… сейчас… картошку отодвину…

Казимир гремел котелками, ронял ухват, обжегся и дул на длинные очень красивые пальцы. Надел шерстяную рясу, схватил требник и, споткнувшись о порог, вывалился наружу.

Огромные, с кулак, звезды застыли над заснеженным, бескрайним пространством, ограниченным щеткой елового леса на окоеме, и посреди этой искрящейся пустоты вздымался к небу храм, массивный, как гора. И, как гора же, никак не хотел приблизиться, хотя, казалось, от ксендзова дома располагался в двух шагах.

Снег похрустывал под сапогами, мороз забирался под одежду, студил лицо. Но Айзенвальд, запрокинув голову, затаив дыхание, все равно залюбовался неизмеримостью космоса у себя над головой, где каждая звезда – может быть, чей-то дом.

Скрип массивных костельных врат заставил его очнуться. Он взбежал на заснеженное крыльцо и погрузился в холод огромного неотапливаемого здания. Пожалуй, внутри было холодней, чем в погребе. И почти так же темно. Свет звезд, попадая в расколотые окна, заставлял смутно светиться барельефы ангелов на стенах, взблескивал на мозаичном полу, полосках снега, скопившихся вдоль стен… Казимир Франциск, двигаясь уверенно, прошел к алтарю, затеплил свечки в стеклянных чашках по обе стороны от него. Тяжелые нервюры свода терялись в темноте, об их высоте можно было лишь догадываться по колокольности отражаемых шагов. Алтарь вздымался средневековым резным замком, и раскрашенные статуи в альковах, казалось, оживали в трепещущем слабом свете. Рядами выстроились вдоль нефа черные скамьи, балдахин качал выцветшими кистями над резной деревянной кафедрой, врезанной в стену, с ведущей к ней деревянной лесенкой. Вздыхал трубами орган.

Священник занял привычное место и, казалось, отрешился и от повседневных забот, и от холода. Сделалось возвышенным его лицо. И разбуженное эхо подхватило "призывный" псалом:

Псалом, похоже, был очень древним. Его мог петь еще рыбак Андрей, который бросил сети, чтобы пойти за Христом. Казимир Франциск пел вдохновенно. У ксендза оказался глубокий баритон, а у заброшенного здания великолепная акустика, и "призыв" гремел, точно подхваченный многими голосами:

Отставной генерал дослушал стоя, жалея, что у песнопения всего один свидетель – не считая Бога.

Холод становился все пронзительнее. Подкрепленный сыростью старого здания, в какой-то момент он сделался вовсе нестерпим, и Айзенвальд, не потревожив впавшего в транс проповедника, отправился бродить по собору от статуи к статуе и иконы к иконе. Разглядывал полустертую живопись, памятные доски на стенах ("…основателем костела является вельможный пан…", "статуя святого Бартоломея подарена…"), свешивающиеся с кронштейнов линялые хоругви. Капельки воды, сбегавшие с выщербленного края мраморной чаши, заледенели сосульками до самого пола. Айзенвальд поскользнулся, ухватился за край чаши и загляделся, привлеченный мозаиками пола, составлявшими как бы… (он всмотрелся)… Да, составлявшими карту! Словно для того, чтобы развеять сомнения, во флажки около географических объектов были вписаны названия. Айзенвальд, замерший на остроконечных воротцах с подписью "Вильно", двинулся вдоль припорошенной снежком синей ленточки Вилии… Карта была подробной и очень точной. Замечательно яркие краски сохранились даже теперь, под многолетними катышами пыли, с которой у ксендза, должно быть, не хватало сил бороться. А щербинки и трещинки только прибавляли карте достоверности. Зрелище такое не встречалось генералу никогда прежде. Он вовсе забыл о проповеди и о холоде. Низко склоняясь, вглядывался в рисунок. Неверное, почти никакое, освещение заставляло напрягать глаза и в то же время сообщало узору жизнь. Генрих задумался, не сыщется ли здесь места, где похоронена Северина. К юго-востоку от Вильни, вот по этой дороге… Здесь?

Изображение приблизилось, словно ударило по глазам. Обдало крутым холодом, как кипятком. Генрих четко увидел рыхлый сугроб, подсвеченный звездным сиянием, верхушки торчащего кустовья… ломкие прутики, скованные морозом.

Сильная рука Казимира выдернула его назад в реальность. Вместо сугроба с заледенелыми кустами возле самого лица оказались его встревоженные глаза:

– П-пан… Г-генрих… гонец?!

Печка в костеле все же была, маленькая печурка в закристии, которую из-за стесненности в средствах ксендз топил редко и нерегулярно. Позднее Горбушка расскажет, что в костеле имеется огромная подвальная печь, от которой по трубкам теплый воздух разносился по всему помещению. Но после разрушений в бунты и попыток переделки уникальная система не работает…

Голова у отставного генерала кружилась: слишком уж резко выдернули его из осязаемого видения. А может, виноват был печной угар: по сырым осиновым дровам так и бегали синие огоньки. Айзенвальда трясло.

– К-какой гонец?! – произнес он, тоже заикаясь, и тут же переломился над ведром, которое подставил предусмотрительный ксендз. Поддерживая Айзенвальда, Казимир толчком длинной ноги распахнул двери. Морозный воздух хлынул в тесное помещение. Жадно дыша, генерал откинулся к оштукатуренной стене. Сознание отметило трясущиеся руки священника и все то же странное, благоговейное выражение лица. И тут же удивленное движение: ксендз с сомнением коснулся лба над бровями.

– Идти можете?

Айзенвальд встал, опираясь на плечо Горбушки, на подгибающихся ногах, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Впрочем, это состояние скоро прошло, только тянуло в висках. Мужчины вернулись в холодный костел. Айзенвальд почти насильно заставил себя переступить порог: вся его суть противилась необходимости шагнуть на предательский мир, мозаикой выложенный на церковном полу. И в то же время жаждала этого больше всего на свете.

– Зачем… карта? – спросил он шепотом.

– Было бы странно… – пробормотал ксендз. – Церковь не может не являться микрокосмом, отражением неба в земле. Так же глупо… как не понимать, что любая из тварей Господа тчет Узор, а гонцы – те, кто сознательно сдвигает Узор к гармонии.

– Узор?

Ксендз Горбушка обмахнул рукой залитый неверным мерцанием пол:

– Здесь… всего лишь отражение. Пунктир намеченных Узором дорог. А сам Узор, …слишком глобальное понятие неразрывной связи всего со всем, – он приподнял глаза зашевелил губами, точно припоминая, – "со всеми веками и всеми людьми, что были, есть и будут на земле… Это делало его великим, куда выше обыкновенного себя. Это рождало в душе какую-то высокую печальную гордость, гордое и горькое чувство неяркой радости за всех и тоски по единству человеков"… Ох, простите, Бога ради.

– Узор – совокупность мира… взятая в развитии? – с каждым произнесенным словом к отставному генералу возвращались силы. Он отпустил плечо Казимира и выпрямился. – Я читал наших философов, и галльских тоже, и никто не определял…