– Мишка! Хорошо, что ты позвонил. Как дела?

– Да нормально, сижу тут, дрочу на последнюю заметку. На работе до сих пор, представь! А ты, Борисова, олигархам отсасываешь в сортире «Галереи»?

– Полозов, ты офигел совсем? Распоясался, гад! Все, я отключаю телефон. – Это было слишком даже для меня, прошедшей через ужасы французского плена.

– Ну прости дурака, прости. Это я соскучился так. Валяюсь в ногах, целую песок, по которому ты ходила.

– Этого недостаточно. Извинения не приняты.

– Ну, хочешь, харакири сейчас сделаю, а, Ален? Прости, я, правда, гад. Ну за…бался совсем, одурел. Ты же знаешь, я мужская шовинистическая свинья, тупая и одноразовая.

– Скорее, одноклеточная. А что тупая, согласна. И я ее зарежу посредством харакири.

– Слушай, может, поужинаем? Сто лет тебя не видел. Давно собирался тебе набрать…

В Москве всегда так. Перелистываешь «имена» в телефоне в поисках номера, который экстренно необходим сейчас, и игнорируешь те, которые давно следует набрать. Стыдливо и поспешно пробегаешь цифры, за которыми – дорогие, родные, друзья. Не хватает мощного импульса, чтобы активизировать желание поговорить. А потом, когда подстегнет тебя что-то срочное, наконец набираешь. Получается, что звонишь друзьям только по делу. Друзья обижаются, думая, что это ты такая корыстная. А это не ты корыстная, это город такой, жадно поглощающий энергию. Хватает только на самое необходимое, без чего прожить нельзя сейчас. Мишке наверняка тоже что-то надо, иначе он бы не перезвонил. Я не обижалась, я просто знала про него то же, что и про себя.

– Сегодня не смогу встретиться.

– Да, а чего делаешь? Тоже на работе? Хочешь, я к тебе подъеду? – Мишке точно что-то понадобилось.

– Нет, не на работе. Я газету читаю, – я перевернула страницу, чтобы уточнить название, – «Светские скандалы», знаешь такую?

– А то! Наш отрядный боевой листок. Пионэр-правда. Про Диму Билана и куклу вуду уже прочитала?

– В смысле? – Реакция Полозова была удивительна. Михаил Юрьевич читает бульварную прессу? Да, давно я ему не звонила, пропустила огромную внутреннюю работу, проделанную редактором деловой газеты в сторону читателя бульварной шелухи.

– В прямом. Я ее теперь на ночь читаю в качестве супружеского долга.

– То есть… Не понимаю, Миш…

– Ты что, Борисова, не в курсе до сих пор? Это же Ирки моей газета. Нарыла инвесторов, теперь она издатель. Бабки рубит на Диме Билане. Я тебе давно хотел позвонить, про Канторовича заметку заказать – у тебя же контакты с ним. Ты же была там, во Франции? Слухи ходят, что ты свидетель номер один. Во Франции была, спрашиваю?

Я впитывала информацию, как сухая мочалка, оставленная хозяином на две отпускных недели, впитывает воду. Иркина газета? Иркина?!

Ведерникова тревожно прислушивалась – по моему лицу, наверное, читалось, что я получила новость часа. Графиня изменившимся лицом бежала пруду.

– Нет… Да… Я во Франции по другому поводу была…

– Да ну? А я слышал, что ты там вместе с Канторовичем Волкова спасала. Почему только Прохорова не спасла? Давай встретимся, поболтаем, расскажешь мне про приключения Электроника…

Осторожнее, никаких резких движений. Мишка в курсе. Меня подмывало спросить, кто написал заметку в Иркину газету, но по телефону он точно не скажет. И при Насте спрашивать не стоило.

– Миш, я тебе вообще по поводу Лондонского форума звонила. Хотела посоветоваться.

– Посоветуйся. Говно вопрос. А ты тоже собираешься? Я тебе говорил, Борисова: олигархи – это твой профиль, а ты все – в гламур, в гламур хочу!

– Давай завтра в районе восьми встретимся.

– Все, забились. – В трубке громко щелкнуло. Это Полозов чмокнул меня в ухо.

– Кто это был? – спросила Ведерникова.

– Так, один приятель.

– Он журналист? – несмотря на депрессию, Настя соображала быстро.

– Нет, просто тоже газету читал, – ответила я уклончиво.

– Ужас, вся Москва прочла. Я с папой говорила – он в истерике, наорал на меня. Ему звонят все, спрашивают. Я не знаю, что делать.

А я тем более.

– Давай-ка мы Александру Борисовичу наберем, – мне стало тяжело тащить одной эту ношу.

– Да я ему целый день звоню! Сбрасывает. Я боюсь, вдруг с Аркадием что-нибудь случилось?

Канторович к телефону не подошел.

– Ничего с Аркадием не случилось. Мы бы уже узнали. Не надо о плохом, – сказала я.

Поскольку установить врага не представлялось возможным и попросить помощи друга тоже, мы выработали собственный план.

Настя должна максимально долго оставаться здесь. Домой ехать опасно – есть риск получить фотографию на выходе из клиники. Завтра Настя будет звонить продюсеру и обещать, что через неделю она выйдет в эфир.

– А что Ольховский говорит?

– Говорит, что через три дня снимет повязку.

– Я пойду, поищу его. Может, он еще здесь. А ты ложись. И выброси эти газеты.

Я сгребла гадкие страницы, цинковую пачкотню, смяла и засунула в мусорную корзину.

Ольховского я отыскала в кабинете.

– А, красавица, заходи! Читал, читал откровения мясника. Распишешься на журнальчике?

После того как Ольховский прочел и утвердил интервью, мы с ним почти подружились…

– Сгрызешь чего-нибудь?

– Давайте.

Он подвинул мне блюдо с бутербродами.

– Сейчас чайку заварю. С лимоном? – Я кивнула. – Ну что там наша дива? Истерит, ага? Сегодня целый день рыдала, я тебе звонить хотел, чтобы ты забирала ее, к черту, домой. Чего там про нее написали-то? Разоблачили еще одну любовницу олигарха?

– Андрей Андреич, какой вы циничный! У девушки беда…

– Беда у нее, а как ты хотела? И у меня беда. Ты же за расследованием ко мне пришла, ага? Колобки идут по следу?

Я давно заметила, что Ольховский знает женщин, как свои пять пальцев. Вернее, десять. Потому что пальцами их изучает, могучими пятернями гениального хирурга. У Ольховского дьявольский опыт. Он, как Воланд, мог бы сказать о себе – я видел не просто голых женщин, я видел женщин со снятой кожей.

– Слушай, лапочка, – начал он, запуская лимонную дольку в мой чай, – я сегодня своим допрос устроил, кто звезданул прессе про диву… Они божатся, что никто. И я им верю – потому что тут куши посерьезнее были. Не ваш гламур дешевый, а политика… Разные случались истории. У меня же, как в ФСО, подписка: звезданешь на сторону – все, волчий билет. Никуда потом человек не пристроится. Только в районную больничку города Звездожопинска. Мои не могли. Сто процентов не они…

– Я про ваших и не думаю, если честно. Просто пока не понимаю, кто мог.

– А ты у нее спроси. Она телефон все время мусолит. С кем там она лясы вытачивает? Небось звезданула сама подружкам своим, ага?

– Могла, вообще-то. Она слабая, эмоциональная очень. Я даже не знаю, что мне с ней делать?

– А она тебе что, сестра? Пусть о ней папа с мамой думают и зайчики ее, олигарчики, кто там еще башляет за нее…

– Андрей Андреич, вы циничный.

– Ты это уже говорила, лапочка. Я доктор, но душу к жопе не пришиваю, если вылетает не туда.

– Вы когда Настю собираетесь выписывать?

– Да вчера бы выпихнул, она мне всю клинику в напряжении держит. Ты понимаешь, какая история, у нее фигово процесс идет: стрессует постоянно, думает про худшее, и худшее случается. Самые дорогие пациенты – самые геморройные, как правило. На тебе бы все давно как на собаке затянулось. Не спрашивай меня про прогнозы…

Какой грубый доктор Айболит, напомнил про мою бюджетную несостоятельность.

– У нее же эфиры, ей в телевизор надо быстрее.

– А это не ко мне. Это в Минпечати сходи. Я морду зашил, а про ваше эфирное ничего не знаю.

Мы помолчали, пережевывая бутерброды.

– Я еще хотела спросить… Посоветоваться. Ну так, пока в общем плане. Вы думаете, что у меня быстро бы все зажило, ну если бы…

У Ольховского был встроенный локатор, улавливающий тонкие пассы пациента.

– Лапочка, давай без предисловий, у меня завтра в семь операция, сейчас догрызу кусочек и поеду домой. Тоже морду решила полоснуть, ага? Что конкретно не устраивает?