На съемочной площадке я чувствовала себя счастливой – я в кино! И хотелось дальше, больше.

Ира Розанова сказала:

– А почему бы и нет. У тебя получатся характерные роли, старух попробуй сыграть.

– Как старух? Каких старух?! Я, может, ощущаю себя героиней.

– Зря ты так про старух. У меня, например, есть одна бомжиха, любимая моя роль.

Мы тогда посмеялись. А теперь понятно, что она имела в виду.

На пленке мои индивидуальные черты проявились как некрасота в сравнении с правильной топонимикой лиц актрис. Я никогда бы не сказала, что считаю себя красивой, но и согласиться с тем, что увидел во мне Кончаловский, было решительно невозможно!

Но даже не в актрисах здесь дело. Я увидела сцену показа, ту самую, где я ассистировала Насте, вынося ее сумку из-под прицела телекамер. Настя у Кончаловского получилась красивая. Камера любовалась ею. Я тоже попала в кадр. И контраст между мной и Настей был разительным.

Я как будто увидела себя чужими глазами. Его глазами. Если бы я выбирала – у них, у мужиков, всегда есть такая возможность, – так вот, на его месте я бы точно выбрала ее.

Представление о себе всегда субъективно: когда смотришь в зеркало, вкладываешь в свой внешний облик внутреннее содержание, и получается прекрасная картинка. Теперь я рассматривала свое изображение отстраненно, как будто ничего не знала про себя, как будто видела впервые. Так смотрит на меня человек, который не я. Другой. Он.

Открытие было ужасным, отрезвляющим. Вот почему она в телевизоре, а меня дорисовывают в фотошопе. Настин папа-режиссер знал, как нужно делать детей. С правильными коммерческими чертами лица. В кино или на телевидении, это в любом случае купят. А мой папа не подумал, кому он будет продавать такой товар…

В общем, в кино меня больше не снимут. На моих условиях. А на их – в качестве бомжихи – я точно не хочу.

Кинокамера меня не любит. Фотокамера тоже. Телекамера – не знаю, пока не проверяла. Я набрала Мишкин телефон. Проверим, любит ли меня Полозов или он тоже в сговоре с предательской техникой.

Кто-то обнаружил встречное желание пообщаться. Настя. Безупречная Настя, которую любит шоу-бизнес. Техника на службе золотой молодежи.

– Алена, Алена, ты меня слышишь?!

Я насторожилась. В ее голосе были слышны высокие ноты начинающейся истерики.

– Да-да! Рассказывай, как дела?

– Алена, это кошмар! Просто кошмар! Они написали все… – она уже захлебывалась слезами, – про меня написали, что я была тогда в машине…

Черт! Я успела среагировать. От грязной задницы грузовика меня отделяло несколько сантиметров.

– Сейчас, Настя, подожди!

Внутри бушевала адреналиновая буря, но я не поддавалась, рвалась к обочине, нагло тараня плотные ряды машин. Уф, встала!

– Алло, Настя, говори!

Она плакала.

– Настя, успокойся! Подыши и спокойно скажи мне, что случилось.

Когда-то это должно было произойти, почему не сейчас?

Мое ухо заливал поток слез и соплей, из которого было понятно немногое. Я услышала только: Ведерникова была в машине, Ведерникову выгонят с телевидения, Ведерникова пострадала и находится в тайной швейцарской клинике. Главный вопрос оставался неясным.

– Настя, ты меня слышишь?

– Да-аааа, – и она снова уходила глубоко под воду.

– Скажи мне, там написано, что ты вела машину?

Трубка затихла. Утонула она там, что ли?

– Что? Что ты говоришь?

– Они написали, что ты за рулем была, да?

– Ты что? При чем здесь… Почему за рулем? Алена, ты с ума сошла?!

Действительно, с ума я сошла. Я же по телефону про это спрашиваю.

– Я тебя поняла. Вернее, не так поняла.

– Вот именно! Алена, приезжай срочно! Приезжай, умоляю! Ольховский никого не пустит, конечно, но они же везде пролезут, правда? Я даже телефон не могу включить. Они разорвут меня! Журналисты эти разорвут меня! Я не знаю, что делаааа…

Она снова зарыдала.

– Эй, прекрати! Прекрати, слышишь? Тебе нельзя реветь, опухнет лицо. Я сейчас приеду!

Я пыталась найти баланс между сложными чувствами внутри меня. Облегчением от того, что мучительная тайна прорвалась наружу и это облегчило мою ношу, и неуютным совестливым ощущением, что это недостойно – испытывать облегчение, когда чужая беда стала горше.

Через полтора часа, преодолев последовательно заторы на Садовом, Кутузовском и Рублевке, я вошла в палату.

Это была первая полоса. Через всю страницу крупно:

Похоже на некролог. Хорошо, что вполне узнаваемая Ведерникова сидела рядом – опухшая, заплаканная, в бинтах и слезах, но живая и относительно здоровая. И хорошо, что желтая газета сделана по принципу комикса. Этот отвратительный шрифт и веселенькие новости вокруг да около этих ужасающих черных букв сразу снижали градус катастрофичности ожиданий: Билану угрожают колдуны вуду, Слуцкая изменила мужу с Хабенским, Подольская и Пресняков устроили оргию на столе, с Алсу творится мистическая чертовщина.

Хотела бы я посмотреть на людей, которые делают такие газеты. Тут как раз актуален мамин фирменный вопрос – и где они новости берут?

Листок назывался «СС». «Светские скандалы». СС – неплохое название для газеты. Спецкорр СС, главный редактор СС, штурмбаннфюрер СС…

Я нашла стр. 5, обильно унавоженную душераздирающими рекламными выкриками: «Лицо невесты олигарха обезображено до неузнаваемости! Что скрывает женевская пластическая клиника?»

И так далее, и тому подобное.

Слава богу, ни слова про полицию и расследование…

Настя теребила за ухом повязку, поддерживающую сложную бандажную конструкцию, созданную пластическим гением Ольховского. Швы ей уже сняли.

– Не трогай, пусть заживает, – сказала я, отложив газету.

– Чешется, не могу. Ну, что ты думаешь? – она умоляюще смотрела на меня.

– Плохо, но не смертельно. Я думала, что хуже.

– И что теперь делать?

– Сначала понять надо, кто тебя слил. Что ты сама думаешь?

– Не знаю. Как ты считаешь, Алена, это можно через газету установить?

– Теоретически да. А практически тебе никто не скажет. У меня в такой прессе даже знакомых нет.

– Ален, извини, я тут думала… Только ты не обижайся, ладно?

– Ну…

– Ты никому не говорила? – Настя потупила взор.

– Я?! – учитывая, во что мне обошелся кошмар с Ведерниковой, меньше всего я хотела бы разменять свои усилия на такую вот дешевейшую статью! – Ты вообще думаешь иногда?! Нет, я не говорила! Здесь не ищи.

– Но на пустом месте не может быть?

Не может. Это точно. И про сломанный нос откуда-то взято.

– Может, Ольховский? – предположила Настя.

– Вряд ли. Рискует гонораром. Ему же много платят?

– Прилично. Более чем. Даже для Сашки это заметно.

Для Сашки, бр-ррр! Ладно, сейчас не об этом.

– Давай так. Перечислим всех, кто знает, – сказала я.

Получилось: Настя, я, Канторович, Настины родители, Ольховский и его персонал (человек пять наберется), Волков, продюсер канала Цыганков (без подробностей). Все.

– А Аня?

– Какая Аня?

– Ну его жена, Аркадия жена, твоя начальница.

– Нет, я ей ничего не говорила.

Тогда, приехав к рыдающей Волковой, я, действуя без всяких инструкций Канторовича, сообразила, что ей не стоит говорить о Насте.

– А ты сама никому не болтала? Подружкам каким-нибудь? Вспомни! Ты здесь почти месяц сидишь, кто-нибудь приезжал наверняка, звонила кому-нибудь?

– Ты что? Исключено.

– Точно? – Что-то в ее голосе не слышалось уверенности.

– Только одной подруге. Но она не могла. Я ее с детства знаю, наши родители дружат. Мы почти как сестры.

Получалось, что виновата медицина. Искать надо среди медсестер.

В сумке зажужжал телефон.

– Алле, Борисова? Королева гламура, звонила мне, что ли? Чего хотела?