— Ты хорошо себя чувствуешь? — начала она как можно мягче.
— Конечно. Я здоров, — Локи говорил отрывисто: хотел показать, что полностью уверен в себе, но ложь выходила плохо. — Зачем было вызывать меня во дворец?
— Разделить с нами трапезу, — Фригг вздохнула: сын искал подвох в каждом движении, в каждом слове. Это было невыносимо!
— Я полагаю, что ради этого вы бы не заставили меня ехать так далеко. Вас тревожит что-то другое, верно? — голос Локи стал вкрадчивым. Он смел допрашивать её, собственную мать. Что же с ним случилось, что довело его до такого?
— Ответь! Отец приказал мне явиться, не так ли? Ради чего?
— Локи, — Фригг говорила медленно, так, как говорила обычно с Одином, если пыталась склонить его к угодной ей точке зрения, — ты должен знать, что он хочет помочь тебе. Не заставляй меня убеждать тебя в этом. Просто поверь.
— Значит, приказ, — сделал Локи однозначный вывод. Эти упрямство и скоропостижность выводов так на него не походила.
— Локи, пойми, — ей пришлось призвать на помощь всю выдержку, чтобы в голосе слышалась усталость, а не гнев, — у тебя есть то, чего нет ни у кого ни в одном мире: моя любовь. Моя и твоего отца. Мы — одна семья. Сделай первый шаг, не скрывай правду.
Она говорила и говорила, но понимала, что сын её не слышит, не хочет слышать, не хочет понимать, извращает каждое произнесенное ею слово. Как успокоить его? И возможно ли это? И стоит ли это делать? Локи не отвечал, стоя неподвижно, а потом повернулся к ней спиной и направился к трапезной. Как и тогда на поляне. Обида, боль или гнев заставили его так поступить? Или все они вместе? Что он услышал в безобидных словах, в желании помочь? Фригг многое отдала бы, чтобы понять душу того, кого, как она думала, знала лучше всех.
За ужином все больше молчали. Тор и Локи поздоровались так тепло, будто ничего не было: ни битвы, ни похорон, ни войны. Они сели рядом, но к еде почти не притрагивались. Фригг старалась вести беседу, но её голос тонул под сводами залы, не находя отклика. Молчаливые слуги подавали одно блюдо за другим. Все ели чинно, так, будто с ними за одним столом восседали послы восьми прочих миров. Молчание было напряженным. Фригг и Тор кидали на Одина настороженные взгляды, ожидая, когда ужин перейдет в допрос. Локи ел так медленно, будто опасался, что его отравят. Когда в первый раз поднесли эль, он закашлялся, чуть не пролив драгоценный нектар. Выпил его с большой неохотой, хотя уже много столетий предпочитал его прочим напиткам. Казалось, Локи лучше всех понимает, что случится и чем все закончится, хотя дара предвидения у него не было. Зато он был у Фригг, и если бы она могла контролировать его и вызывать видения, то многое было бы иначе. Один хмурился, явно принимая какое-то важное решение. Неужто он таки решил отступить и послушать воронов, а не жену и сына, и отпустит Локи в деревню, так и ни о чем не спросив? Неужто все усилия пойдут прахом, и любимый сын окончательно сойдет с ума от пытки ожиданием?
Фригг уже готова была спросить супруга о его дальнейших планах, как вдруг он встал из-за стола и жестко произнес, обращаясь как будто к противоположной стене:
— Я хотел бы поговорить с тобой наедине. Идем ко мне, — в абсолютной тишине, не нарушаемой даже дыханием, голос его прозвучал поистине громоподобно, многократно отражаясь от металлических стен и сводов зала.
Локи молча кивнул и встал. Он не побледнел, не пошатнулся, но в глазах на мгновение отразилась решимость. Он словно на бой шел, хотя, кто знает, быть может, это и будет самый настоящий бой?
Один направился в Валаскьяльв — свою собственную башню. Он спиной ощущал прожигающие взгляды жены, старшего сына, воронов. Он знал: птицы давно покинули крышу и летают где-то здесь, в трапезной. Быть может, порхают под потолком, а, может, забились в какой-нибудь угол и наблюдают оттуда. Все близкие остались позади, все смотрели на него. Все ждали его действий, его решений, все толкали его в нужную сторону, но сами не предпринимали ничего, только смотрели. Так было. Так есть. И так будет всегда. На то он и Один Всеотец: он вершит судьбы девяти миров и каждого их обитателя. Но насколько же легче вертеть судьбами тех, кто тебе безразличен, и насколько сложнее управлять теми, кто по-настоящему дорог. Точнее нет, не дорог, скорее ценен. Насколько сложнее вершить судьбы тех, кого некем заменить. Сломать Локи легко, обезглавить его не составит никакого труда, отпустить на все четыре стороны — тем более. Но не для того на него потратили более тысячи зим, не для того обучали всему тому, что положено знать будущему царю… Сыновья Одина должны были стать воплощением его воли, его мечтаний, его желаний. Он готовил их к этому, и потерять создание, которое он пестовал тысячу зим, было бы неразумно. Тем более что оно и само жаждало вернуться домой и заслужить прощение. Один прекрасно это понимал и знал, что в любой момент может дать робкую надежду, что примет блудного сына. Вопрос только в условиях. Но до этого еще далеко. Сперва стоит узнать правду, а потом уже прощать и возвращать в семью по-настоящему.
Один остановился у золотых дверей, ведущих в серебряные покои, и мановением руки отозвал почетный караул. Чем разговор закончится — предположить было невозможно, но никому не нужны невероятные, лживые слухи, порочащие царскую семью. Один собственноручно отворил дверь и вошел в комнату, освещенную десятком факелов.
Локи последовал за ним, инстинктивно приглушая шаги, будто опасаясь, что кто-то посторонний может их услышать, его совсем не интересовало богатое убранство или раскинувшаяся панорама города, почти невидимая из-за ночной мглы. Отец привел его сюда не для того, чтобы показать чарующую красоту ночного Асгарда — его интересовала информация. Информация, которую надо было сохранить при себе любой ценой…
Царевич встал напротив окна, выходящего на балкон, спиной к отцу. Молчание начинало затягиваться и напоминало первые уроки, во время которых каждый из участников знал, зачем пришел и что теперь будет, но никто не смел начать первым. Ожидание допроса выматывало, воскрешало страх, старательно скрываемый за спокойствием и безразличием. Хотелось выбросить из головы все мысли, но вместо этого Локи перебирал возможные вопросы, которые отец мог задать, судорожно соображая, что отвечать на то или иное обвинение. Пальцы сами собой сжались в кулак: это был старый, проверенный способ собраться, не позволить себе запаниковать раньше времени и выдать все тайны, сломившись под гнетом отца. За два месяца, проведенных в томительном ожидании очередного допроса, скрашиваемых одной только естественной наукой, царевич не смог подобрать достойной лжи, но зато зародил в себе уверенность, что будет молчать столько, сколько это будет возможно, даже если отец решит перейти от слов к другим, более действенным, с его точки зрения, методам убеждения.
— Локи, поведай мне о произошедшем с тобой в бездне, — Один приступил к допросу сразу же, даже не пытаясь скрыть свои намерения за парой вежливых, ничего не значащих фраз, которыми он не смог бы обмануть ни себя, ни приемного сына, замершего у окна, словно в ожидании града ударов. — Чье могущество разрушило Каскет?
Слова потонули в молчании. Локи не шевельнулся, но и не проронил ни слова в ответ. Один тихо вздохнул: все в поведении младшего говорило о внутренней борьбе. Опасения начинали оправдываться: воскресший из мертвых молчал, стоял напряженный, словно натянутая тетива, скованный страхом. Странно было видеть такое сейчас: Локи прошел через какие-то немыслимые испытания, которые сломали его, изменили и внешне, и внутренне, поселили в его сердце злость и всепоглощающую ненависть, сделали из него настоящего воина и полководца, не знающего жалости. И этот полководец стоит сейчас перед своим царем, боясь посмотреть в глаза?
— Ты молчишь. Почему? — в этот раз Один не собирался давать время на размышления, как и отступать, позволяя отмалчиваться. Если уж он решился на допрос, его надо довести до конца, и чем быстрее, тем лучше.
