Хагалар замер на месте, повернувшись к собеседнику, жестом прося продолжить.
— Если Локи станет частью нашей страны, он будет спасен от пыток и казни, — Маннар говорил так вдохновенно, будто считал, что такая простая идея не приходила в голову его собеседнику. — Мы же своих не выдаем. Уж чем терпеть жуткие муки, не лучше ли…
— Унижаться? Уподобиться нам, преступникам Асгарда? Посвятить себя науке или прятаться здесь, будто он боится своего прекраснодушного отца? — Хагалар звонко рассмеялся подобной глупости, которую он ожидал услышать от Раиду, по сути, мальчишки, пускай и гениального, но не от Маннара, отличавшегося умом и рассудительностью. — Этот ребенок очень горд, он гордится даже тем, что выдерживает пытки своего, mit Verlaub zu sagen{?}[с позволения сказать], отца. Он никогда не пойдет на побег. Он будет терпеть, пока его не заставят рассказать. А потом, полагаю, его повесят, ко всеобщей радости.
Хагалар сжал руку в кулак, едва сдерживаясь, чтобы, уподобляясь пришедшему на ум Раиду, не ударить о деревянную стену.
— Его же и мне отдали для допроса. Наш добрый Один не забыл о моих талантах во всех областях. Да только в поселении предателей нет, — Хагалар резко повернулся, вглядываясь в лицо приятеля, ища там такую же твердость, с которой он сам произнес эти слова.
— Конечно, нет, — улыбнулся тот как-то не слишком решительно. — И, Вождь, ну, ты понимаешь, что, если он попросит помощи, мы его Одину не выдадим.
— Да не попросит он помощи и не попросит убежища, — резко отозвался маг, убеждаясь в тупости своего собеседника. — Он будет страдать, пока не умрет. Глупое, отвратительно надменное дитя.
— Es mag kommen, was da will{?}[Ну будь что будет], — пожал плечами Маннар, заканчивая разговор. — Кстати, я бы с ним познакомился, сказал бы, что ему тут… рады.
— Да в Хельхейме он видел нашу радость, — злобно прошептал Хагалар, даже не зная, на кого больше злится: на жестокосердного Одина или на гордеца Локи?
В поселении было много длинных домов, но даже на их фоне выделялись гигантские столовые, в которых обыкновенно собирались ученые для того, чтобы переброситься последними новостями и поделиться результатами своих исследований. Столовые были едва не самыми популярными местами сборищ: когда еще могли образовываться фелаги, заводиться дружеские отношения, как не за едой? В столовых можно было отвлечься от работы, узнать поближе случайного соседа по столу, познакомиться с ним и найти общие научные интересы. Редко кто приходил в столовую только для того, чтобы поесть. Она была местом заслуженного отдыха, местом распространения сплетен и последних новостей. Неписаное правило гласило, что любой, переступивший порог, любой, открывший тяжелую, обитую железом дверь, должен оставить на улице свое плохое настроение и терзающие разум дилеммы, или же не разговаривать ни с кем, не перекладывать свои проблемы и не разрешенные загадки на плечи случайных собеседников.
В широких залах столовой помещалось несколько рядов столов с узкими скамеечками. Стены, когда-то красного цвета, совсем закоптились, стали похожими на земляной пол, что был припорошен свежей соломой. На столах всегда можно было найти множество тарелок и подносов из железа и стеатита, наполненных рыбой, мясом и сырами, источавшими устойчивый запах специй: перца и тмина. Масляные лампы, установленные на столах в качестве дополнительных светильников, прекрасно освещали все пространство, которое были не в силах охватить камины и печи, сложенные вдоль стен.
Несмотря на обилие света, Беркане пришлось долго осматриваться, прежде чем она нашла того, с кем собиралась разделить трапезу. Определив кратчайший путь до желанного сотрапезника, девушка направилась к нему, протискиваясь между столами и не забывая здороваться со всеми своими многочисленными знакомыми.
Зимняя вечерняя еда была самой популярной у поселенцев: большинство предпочитало спать утром, а ночью плодотворно работать, так что перед многочасовым бдением со свечами и лучинами следовало подкрепиться, особенно зимой, когда энергии тратилось гораздо больше, чем летом. Жители поселения собирались разношерстными группками за огромными столами. Маги, магиологи и естественники, на мгновение забыв распри, делились последними новостями. Немногочисленные уцелевшие логисты, которым посчастливилось во время взрыва Радужного Моста находиться в поселении, сидели в уголке, плотно прижавшись друг к другу, будто согреваясь после морозной стужи. Весь последний год им нечем было заняться: в иные миры не попасть, торговать не с кем, достать необходимые для науки вещества негде. Некоторые занялись библиотечным делом, переписыванием книг, кто-то обратился к науке естества, а кто-то вообще бездельничал. Целители и библиотекари расположились на соломенном полу у большого очага, негромко переговариваясь на нескольких языках одновременно. Беркана никак не могла понять, что так роднило две насколько непохожие друг на друга профессии! Если дружба магов, магиологов и естественников, вынужденных постоянно работать вместе, была вполне объяснимой и повелась испокон веков, то вот что могло роднить врачей и библиотекарей? Ведь им, казалось бы, не должно быть никакого дела друг до друга.
Только крестьяне и рабочие никогда не заходили в столовые. Беркана давно оставила попытки понять причины такой несправедливости и разузнать, как живут те, кто отдал свою жизнь не науке, а её обслуживанию? Чем занимают крестьяне в свой досуг, и есть ли он у них вообще? В поселении не было сословного неравенства, но, в зависимости от избранной профессии, ты либо обретал значимость, либо вынужден был терпеть высокомерие представителей трёх основных ветвей науки, довольствуясь славой обслуги и прихлебателя. Беркане это казалось немного нечестным. Она точно знала, что магиология не сравнится по сложности с той же логистикой, которая требовала ума, изобретательности и ловкости, но, к сожалению, даже в поселении преступников справедливость не всегда торжествовала: логистам и не снился почет, которым были окружены магиологи.
Закончив свой извилистый путь по лабиринту из столов и личностей, Беркана, наконец, достигла своей цели. Лагур сидел с отстраненным, как всегда, видом, и ел, не прекращая читать книжку, лежавшую на коленях. В одной руке он держал нож со свисавшими с него отвратительными бурыми листьями водорослей, а в другой — лучину, слабо освещающую древние страницы. Беркана едва заметно поморщилась — ее будущий сотрапезник имел непонятную ей странность: когда это было возможно, он использовал клинок, брезгуя прикасаться к пище руками из боязни испачкать пальцы, а за ними и книги. Как он не давился свежими морскими водорослями, оставалось полнейшей загадкой. От вида буроватых листов есть Беркане расхотелось. К тому же, она пришла поговорить, а не набивать желудок:
— Здравствуй, Лагур! Могу я составить тебе компанию?
— Конечно, дочь Вотана, подойди. Тебя я зреть и слышать рад безмерно, — откликнулся Лагур, не поднимая головы от книги и, казалось, не замечая девушки.
Он указал ножом на пустующее место рядом с собой. Беркана скривилась: она не хотела сидеть в этом душном, шумном помещении, ей хотелось прогуляться по свежему снежку и поговорить с глазу на глаз, но она понимала, что её просьбы не будут услышаны. Лагур был домоседом и не гулял никогда, потому что во время прогулки невозможно читать. С книгой гениальный естественник не расставался никогда и даже во время разговора не отвлекался от нее. Но неверно рассудил бы тот, кто посчитал, что, углубившись в повествование, он не слышит происходящего и обращенных к нему слов. Беркана уже несколько раз убеждалась, что Лагур слышит гораздо больше, чем другие, которые, казалось, внимают собеседнику, раскрыв рот и не отвлекаясь ни на что. Девушке ничего не оставалось, как только примоститься рядом, цапнув с тарелки длиннющую зеленую соленую водоросль, которой она собиралась занять свой рот на время всего разговора. Читать и говорить одновременно девушка не могла, а вот есть и говорить у нее прекрасно получалось.
