Мама всегда пела – с таким голосом нельзя было молчать, это точно. Когда из кухни доносилось ее пение, мне становилось спокойно и хорошо. Я была дома, в безопасности. Я знала, что в дом не проползет змея или скорпион, можно было не глядя садиться на кровать и даже на пол. А вот на улице приходилось всегда быть начеку. Прежде чем схватиться за забор или присесть в песочницу, нужно было убедиться, что там не притаился какой-нибудь опасный обитатель.

Иногда я покидала наш двор – мама отвозила меня в детский сад. Она говорила, что ей тяжело уследить за мной и братом и что мне не помешают воспитательница и строгий режим дня. Военная застава находилась в отдалении от города, и до сада нужно было добираться на автобусе. Мама приучала меня к саду, но я стойко недолюбливала это заведение.

В здании детского сада стоял тошнотворный запах. Уже на первой ступеньке можно было понять, что готовили на обед. Дети в группе говорили на непонятном языке, и все были с черными волосами и карими глазами. Их кожа была смуглой. Мальчики дергали меня за белокурые косички, а девочки тыкали пальцами в слишком белые руки. Хорошо, что моим голубым глазам так не доставалось! Подруг в детском саду у меня не было.

Наша нянечка нагоняла на меня смертельный страх – это была тучная женщина без возраста в разноцветном халате и шлепках. Под халатом она почему-то носила штаны до самых пяток, которые тоже были яркого цвета, но совсем другого, вероятно, для того, чтобы все обратили внимание, что у нее две ноги. Когда она улыбалась, наливая суп в тарелку, мне хотелось перевернуть тарелку себе на голову, лишь бы не видеть этот оскал: ее рот был набит зубами – железными вперемешку с золотыми. И мне казалось, что она, как комбайн, перемалывающий пшеницу, может сожрать любого ребенка, не поперхнувшись. А еще в саду была музыкальная руководительница, которая орала на нас: «Ах вы, змеи, змеи! Вставайте в круг!»

Мне не нравилось быть змеей, поэтому я ее не любила. Хотя больше всего я не любила дневной сон. Это была пытка – два часа лежать без движения и притворяться спящей.

– Молчите в тряпочку! – прикрикивала воспитательница, прохаживаясь между ровными рядами металлических кроваток с провисшими железными сетками, на которые укладывались тонкие тряпичные матрасы, благодаря чему мы лежали не на ровной поверхности, а словно висели в гамаках, и при каждом нашем движении кровать-гамак двигалась вместе с нами, предательски поскрипывая и обращая на себя свирепый взгляд нашей надзирательницы. Она следила, чтобы мы не шушукались друг с другом.

– Вы мешаете спать нормальным детям! – ворчала она.

Нам не разрешали вставать в туалет и переворачиваться с боку на бок. Если легла на спину – лежи так все два часа. Я долго пыталась понять, за что нам такое наказание – давать на обед суп и компот, а потом не пускать в туалет. Попробовали бы они сами насильно выпить ведро воды и потом терпеть из последних сил и не лопнуть, чтобы после заветной фразы «дети, пора просыпаться!» пулей нестись в туалетную комнату, брать из угла белый эмалированный горшок с ручкой и, одной рукой стаскивая трусы, другой подставляя горшок, успевать в последнюю секунду не пролить содержимое мимо. Очень ругали за мокрый пол.

Все два часа, отведенных на дневной сон, воспитатель и нянечка сидели, не сводя с нас грозных взглядов. Стоило только шелохнуться (а терпеть и не дрыгать ногами, когда очень хочешь в туалет, невозможно), и вот ты уже стоишь на стуле посреди комнаты в проходе. И это еще хуже, чем лежать в кровати, – теперь ты должна стоять на стуле весь дневной сон и так же не шевелиться.

Я всегда завидовала детям, которые умели заснуть или притвориться мертвыми, когда тело нянечки нависало над ними. Мне же всегда становилось так страшно, что я начинала елозить под одеялом и частенько оказывалась на стуле.

Наша воспитательница отбивала всякое желание задавать вопросы. Когда я видела на прогулке неизвестный цветок или незнакомое насекомое, первое время спрашивала у воспитательницы, как оно называется.

– Много будешь знать, скоро состаришься! – отвечала она и продолжала заниматься своими делами с таким недовольным видом, будто ее отвлекли от чего-то невероятно важного.

В общем, тот сад я не любила и не понимала, зачем мне там бывать ежедневно. Одного случая было вполне достаточно, чтобы и моя мама поняла, что это место не подходит детям.

Однажды она пришла домой, когда я сидела на полу в кухне и играла в урок музыки. Я сидела по центру, разложив картофель вокруг себя. Картофелины были вымазаны в земле и напоминали мне чумазых детей из сада. Среди картошки была луковица в желтой шелухе. Мама с умилением застыла в дверном проеме, она любила наблюдать за моими играми. Я кричала картошкам «Змеи, змеи! Быстро становитесь в круг!», но они не желали меня слушаться. Тогда я лупила самых непослушных веником. Больше мама в этот сад меня не водила.

Для меня это было огромной удачей – остаться дома и бегать гулять во двор с Аленкой и ее старшими братьями. Больше всего мы любили исследовать пустыню за кирпичным забором – мы ложились на горячий песок и наблюдали за редкими насекомыми, собирали травы и какие-то колючки, приносили жуков и выпускали их, смотрели с любопытством, как они будут выбираться из песка.

Родители ничего нам не запрещали – пожалуй, только выбегать за калитку и приближаться к дороге, а в нашем дворе мы могли делать все, что заблагорассудится. В жизни на военной заставе было неоспоримое преимущество: закрытая охраняемая территория, где родителям не нужно было ходить по пятам за нами, а нам можно было гулять не только под окном. Сколько коленок мы ободрали, скольких жучков-паучков собрали, скольких котят затискали! Наш двор был для меня удивительным миром, мы фантазировали и придумывали себе увлекательные приключения, будоражащие воображение.

Иногда мы с мамой ходили в замок неподалеку. Из красного кирпича, с башенками и винтовыми лестницами. Позже мама рассказывала, что это была мусульманская мечеть. А мне казалось, что там жила принцесса.

Странно, но я не помню папу с мамой вместе, мне кажется, мы вообще жили без него. Папа всегда был на работе, приходил поздним вечером и уходил рано утром. Я помню его только по нескольким потрепанным черно-белым фотокарточкам в мамином альбоме. Такой молодой, высокий и тощий парень с жесткими усами, в военной форме и фуражке. Я не помню, чтобы мы вместе играли или гуляли. С отцом связаны лишь редкие эпизоды, яркими вспышками озаряющие воспоминания.

Однажды вечером папа принес домой семью ежиков. Сколько же радости у нас было! В большой комнате на полу стоял огромный военный ящик – деревянный, выкрашенный грязно-зеленой краской, с железными замками. Мы поставили возле него блюдце с молоком, но ежиха и малыши не торопились полакомиться. Они фырчали и сворачивались клубочком при любой попытке их потрогать. Ночью мы повыскакивали из кроватей из-за резкого грохота, будто по крыше забарабанил град. Мы не сразу поняли, что случилось, пока папа не сходил в гостиную. Оказалось, этот переполох устроили ежики. Они ведь хищники и не спят ночами, выбираясь на охоту, а топают они так, что мало не покажется. Пришлось выпустить их на волю, потому что они учинили настоящий погром в квартире.

Еще помню, как мы ездили в город. Шли по грязной, неопрятной улице с перекошенными постройками, выкрашенными белой краской, – то ли домами, то ли сараями. У каждого дома был небольшой участок, где прямо на улице располагались лежанки, на которых отдыхали люди под навесами из виноградной лозы, которая так разрасталась, что образовывала причудливые арки. Местные жители сидели, скрестив под собой ноги и попивая чай из разноцветных пиал. Когда они улыбались, у многих виднелись золотые или металлические зубы.

Мама всегда покупала нам горячие лепешки из тандыра, и мы съедали их на ходу, обжигая руки и дуя на пальцы раскаленным летним воздухом. На улицах было много пыли и грязи, горы мусора, разруха. Я изнывала от жары. Моему младшему брату повезло гораздо больше – он ездил в коляске, где широкий козырек закрывал его от солнца.