Когда подвел девчонку к клетке, в которой сидела ее подружка, Оля с шумом выдохнула и закрыла глаза, а потом за руку меня схватила снова и второй рукой вцепилась мне в плечо.

– Не делай этого. Они тебе не простят, Ману. Будет мятеж. Ты не имеешь права. Только не ради меня.

Я усмехнулся, а сердце дёрнулось и сжалось так сильно, что мне стало больно. За меня боится? Неужели? Не играет, а на самом деле боится. Я на дне глаз её вижу этот страх и меня начинает лихорадить новой волной, новым приступом истерического триумфа. Не отдам. Пусть горит всё синим пламенем!

– Я разберусь.

Повернулся к замку, отпирая и видя, как на меня смотрит Мира. Лицо женщины в кровоподтеках и ссадинах, одежда изорвана и висит лохмотьями. С ней уже поработали. На рассвете от нее бы самой остались одни ошметки.

– Выходи, – подал ей руку, помогая подняться, – Давай, поторопись.

Мира выбежала из клетки и рывком обняла свою подругу, поглядывая на мое лицо без маски с выражением искреннего ужаса.

Они не сказали ни слова друг другу. Только смотрели в глаза и… я впервые увидел, как глаза Ольги сверкают радостью, она улыбается сквозь слезы. Улыбается, когда мои руки по локоть в крови моих людей. За последние дни я убил их больше, чем проклятые гаджо за последний месяц.

***

Я не знала, что он примет именно это решение, не знала и никогда бы не смела на это надеяться, но, когда смотрела в его карие глаза, я больше не видела в них ненавистного цыгана, готового поставить меня на колени любой ценой. Я видела в них только ЕГО. Только он мог это сделать ради меня. Не палач, не Ману Алмазов. А тот мальчик без имени…тот самый, который поклялся мне любить вечно. Он мог вот так безрассудно бросить вызов всем своим собратьям и спасти меня.

Наверное, именно в этот момент и начали стираться грани между моим долгом и какой-то одержимой любовью к этому мужчине. Я знала, чем он рискнул. Знала, что, если кто-то узнает, его могут линчевать так же, как и моего брата. Народ не признает слабостей своих правителей, они предпочитают видеть на безжалостного и жестокого убийцу и не простят барону ни одной ошибки. Это обычные смертные могут ошибаться, любить, ненавидеть, а у нас нет такого права. Мы не можем этого себе позволить. Сколько бы ни было у тебя не было денег, правители вечные рабы своего положения, и стоит им лишь оступиться, их порвут на куски те, кто фанатично горланили их имена при коронации. Так всегда говорил мой отец и он был прав.

Шла следом за Савелием, тяжело дыша, чувствуя, как сердце бешено колотится и не перестает замирать от одной мысли о том, что все может быть иначе. О том, что у нас появился какой-то призрачный шанс, такой зыбкий, хрупкий и тонкий, как самый первый лед на водной глади. И мне было страшно…страшно осознавать, что впервые мне не хочется бежать отсюда сломя голову, впервые я больше не хочу быть Ольгой Лебединской. Я хочу быть птичкой, ЧирЕклы. Я хочу иметь право любить его, просыпаться с ним рядом, называть его своим и просто быть счастливой. Такая уродливая надежда на фоне общего безумия, крови и смерти. Я знала, что она так же хрупка, как и тот самый тонкий лед. Ее век очень короткий.