Калинич сразу понял, что его приглашает к себе кто-то из начальства, и не ошибся в своем предположении. Сам Бубрынёв, генеральный директор института, имел привычку начинать совещания перед самым концом рабочего дня и приучал к этому руководителей всех подразделений. Павлик с сочувствием посмотрел на Калинича и сообщил:

– Леонид Палыч, звонила какая-то Вероника Никаноровна. Через десять минут Вас к себе в кабинет академик Бубрынёв требует.

– Интересно, зачем я ему вдруг понадобился? – вслух подумал Калинич, выключая компьютер и наскоро приводя в порядок стол. – А Вероника Никаноровна, Павлик, вовсе не «какая-то», а самый большой человек в институте – секретарь Ивана Лукьяновича Бубрынёва.

– Ого! – деланно удивился Павлик, возвращаясь к своему столу.

– Кто-то, видимо, обстоятельно доложил Бубрынёву о Вашем недавнем сообщении на семинаре с демонстрацией. Держитесь, Леонид Палыч. Мы за Вас и всегда с Вами, – приободрил его Юра Шелковенко.

Бубрынёв был из бывших партийных выдвиженцев. Место директора ему досталось по наследству в самом конце перестройки после смерти предшественника – действительного члена Академии наук СССР Шилянского. До этого он был секретарем парткома института и, как было принято в те времена, унаследовал кресло директора. Талантом ученого он не обладал, но был до удивления прозорлив и всем нутром ощущал перспективу, нюхом чуял конъюнктуру и всегда держал нос по ветру. В августе девяносто первого он предусмотрительно выбыл из партии, когда многие люди его уровня никак еще не могли на это решиться. И нисколько не прогадал, а наоборот, основательно закрепился в директорском кресле.

XIV

Бывший директор института, академик Шилянский, высоко ценил интеллект и талант Калинича, продвигал его по службе. Поэтому Калинич рано стал кандидатом наук, с увлечением работал над тематикой отдела. После смерти старого академика к власти пришел Бубрынёв. Сначала он относился к Калиничу с уважением, даже несколько раз премировал его. Хотел сделать Леонида Палыча начальником отдела времени и частоты, однако тот из скромности называл себя ученым, но никак не администратором. Потом же, когда Калинич стал отказываться работать с некоторыми протеже начальства, не давал им рабочего задания, если их ему все же навязывали, высказывал на заседаниях совета и производственных совещаниях свое личное независимое мнение, Бубрынёв сделал ставку на молодого, растущего, деятельного, исполнительного и энергичного Сережу Чаплию. Бубрынёв требовал от Калинича безоговорочного подчинения и беспрекословного выполнения его указаний, но Калинич не мог слепо соглашаться с тем, что было ему не по нутру, явно нелепо или противоречило здравой логике. Он не понимал директора, когда тот назначал на научные должности «своих» или «нужных» людей, а не тех, кто этим должностям соответствовал. Калинич открыто заявлял о своем несогласии с такими назначениями, что неизменно передавалось начальству. Порой «“нужными»” оказывались бывшие снабженцы, которые имели широкую сеть связей, но никаких данных в области предстоящей деятельности, жены и любовницы людей, близких начальству, их родственники, друзья и знакомые. Калиничу давались на рецензии кандидатские и докторские диссертации как сотрудников своего института, так и извне. Начальство требовало от него положительных отзывов, заставляло искать рациональное зерно в бездарных работах, а Калинич отказывался это делать. Так Калинич стал подчиненным своего ученика. Чаплия всячески стремился подчеркнуть свое превосходство над Калиничем, делал ему публичные замечания, упрекал в неорганизованности, неточности, ненадежности. Постепенно все забыли о прошлом авторитете и заслугах Калинича, забыли о том, что Калинич когда-то был первым номером в своем коллективе. Сначала приспешники начальства, потом все новопринятые сотрудники, а за ними и прежние стали к нему относиться как к грамотному, но никчемному чудаку, который только и умеет, что рассуждать о том, что да как должно быть, а делать ничего не может и даже не берется за серьезные дела. Калинич замкнулся в себе, стал чисто формально относиться к работе. В таких условиях ему ничего больше не оставалось, кроме как спокойно досиживать до пенсии. Тем более, что в институте, да и, пожалуй, во всем государстве наука как таковая была отодвинута далеко на задний план, и знания, опыт и интеллект Калинича стали невостребованными.

XV

Калинич не любил и никогда не стремился приближаться к начальству, поэтому начальники, как таковые, кроме самых непосредственных, его не интересовали. Общение со столь высоким начальством не могло сулить ему, рядовому научному сотруднику предпенсионного возраста, ничего хорошего. Поэтому, входя в приемную Бубрынёва, Леонид Палыч чувствовал себя несколько дискомфортно.

Тридцатилетняя красавица Вероника Никаноровна, обычно строгая и официозная, расплылась перед Калиничем в широкой улыбке:

– Здравствуйте, Леонид Палыч! Иван Лукьяныч ожидает Вас. Удачи!

Она встала и, цокая каблучками-шпильками непомерной высоты, кокетливо прошлась до двери кабинета шефа, на которой красовалась массивная бронзовая табличка с рельефной надписью «Генеральный директор института доктор физико-математических наук академик Бубрынёв Иван Лукьянович», и распахнула ее перед обескураженным Калиничем.

Бубрынёв был одет в отменно сшитый синий костюм. Его широкую грудь украшал дорогой однотонный галстук темно-синего цвета, отлично гармонирующий с костюмом. Он был «мужчиной в полном расцвете сил», как сказал бы Карлсон, который живет на крыше. Его черные глаза с ослепительно белыми белками и строгое волевое лицо овальной формы, окаймленное коротко подстриженной густой иссиня черной бородой, местами с проседью, излучали море энергии. Когда-то буйная, слегка вьющаяся шевелюра уже успела поредеть, но это не портило его внешности и даже придавало ей какой-то особый шарм. За бороду сотрудники звали его в кулуарах цыганским бароном, иногда Будулаем и говорили, будто он и в самом деле «цыганских кровей». Так ли это было на самом деле, не знал никто, но, судя по внешности, это представлялось вполне вероятным. Сидя в роскошном офисном кресле во главе длинного стола, крытого зеленым сукном, он беседовал по телефону, запустив пальцы в бороду. При виде вошедшего Калинича Бубрынёв встал и, закрыв ладонью микрофон, обратился к нему с дружественной улыбкой:

– Здравствуйте, уважаемый Леонид Палыч. Рад Вас видеть в добром здравии. Садитесь, пожалуйста, вот здесь, поближе.

Он указал на место прямо перед собой, потом перевел взгляд на секретаршу и по-деловому распорядился:

– Вероника Никаноровна, меня ни для кого нет. Даже если из Министерства позвонят.

Он снова поднес к уху телефонную трубку и строго произнес:

– Ладно. Приходите ко мне в ближайший четверг. Нет, не после дождичка, а к половине десятого утра. Там у меня есть полчаса до селекторного совещания. Вот и обсудим. Все. Извините, у меня важная беседа с нашим уважаемым коллегой.

Бубрынёв положил трубку, встал с кресла и, приветливо улыбаясь, протянул Калиничу руку.

– Разрешите с Вами поздороваться теперь просто по-человечески. Как Вы насчет кофе? Угощу натуральным бразильским – сам из Сан-Паулу привез.

Калинич был голоден и охотно кивнул.

– Вы никуда особо не спешите, Леонид Палыч? – озабоченно спросил академик.

– Да будто бы нет, Иван Лукьяныч, – деликатно ответил Калинич.

– Вот и отлично. Вероника Никаноровна, – сказал Бубрынёв в микрофон, – кофе нам, пожалуйста.

– Уже закипает, Иван Лукьяныч. Сейчас принесу, – ответил из динамика ее звонкий голос после небольшой задержки.

Бубрынёв отключил микрофон и, подойдя к бару, стал перебирать бутылки. Выбрав, наконец, нужную и пару коньячных бокалов из натурального хрусталя, он водрузил их на небольшой серебряный поднос ручной арабской чеканки и поставил на стол рядом с Леонидом Палычем.

Через пару минут вошла Вероника с подносом, на котором дымился изящный кофейник, источающий дурманящий аромат, и стояли два кофейных прибора, а также тарелочки с бутербродами и розетки с янтарно-желтым лимоном, аккуратно нарезанным тонкими кружалками. Оставив поднос на столе, она сдержанно улыбнулась и, чуть заметно поклонившись, направилась к выходу.