В медсанбате, как обычно — сортировка, где меня весьма справедливо включили в ту часть ранбольных, которые и подождать могут. Потом, когда очередь дошла, выяснилось, что как раз здесь мне делать нечего, а надо такого перевозить в госпиталь фронта. И я переместился еще раз, на этот раз в полуторке, но на носилках, не вповалку.

Что госпиталь фронта, что медсанбат — один бесконечный дурдом. Везде перебор этих самых ранбольных, нехватка персонала, засыпающего на ходу. Запах крови, гноя, лекарств, дезинфекции, нечистот, крики боли — и постоянное движение. И я был рад, когда мне определили место в палате, и не в проходе, а у стены. Даже про кормежку не вспоминал. Куда мне есть? Всё равно наружу вылетит. Так что и осмотр врача я запомнил плохо — будто в мареве каком-то. Меня спрашивали, я отвечал.

Но вот когда я выспался, да еще и начал пить какие-то невкусные, а оттого очень полезные порошки, а мою задницу издырявили болючими уколами, то воспрял духом. Подумал, что нечего мне здесь делать. И попытался встать. Лучше бы не пробовал. Оказалось, что улучшение состояния мне только казалось. И я отмерил себе еще три дня в этом пекле, чтобы встать на ноги, и умотать отсюда куда подальше.

Встать я смог, и даже добрался до кабинета начальника госпиталя. Там я повел себя очень некрасиво: начал требовать связи со штабом фронта, доказывать что-то, и даже козырял наградами и должностью. Мне потом самому стыдно стало. Но своего я добился. На ироничный вопрос, не с командующим ли меня соединить, я ответил утвердительно. И через пять минут, почти развалясь на стуле в кабинете военврача первого ранга Телятника, я уже услышал в трубке знакомое:

— Приемная.

— Масюк, это Соловьев. Михаил Петрович на месте? Доложи обо мне, что с пушкой… выполнили приказ, короче.

Начальник госпиталя встал и зачем-то начал усиленно изучать пейзаж за окном. Ничего там интересного, в моей палате вид сюда же.

— Комфронта в Москве. Про пушку твою знают уже все. А ты где? Тебя тут обыскались. Письма от жены у меня в ящике лежат.

— В Ленинграде, в восемьдесят восьмом эвакогоспитале, на Васильевском острове. Слушай, найди Дробязгина, пусть привезет сюда, что там надо. И в медслужбе попроси организовать мне лечение на месте. Здесь и без меня есть кем заниматься.

— Начальник медслужбы тоже в Москве. Вот Вишневский есть.

— Вишневского не хочу. У меня контузия, резать ничего не надо.

Фамилия главного хирурга фронта заставила начальника госпиталя напрячься еще сильнее. Вроде бы Сан Саныч — мировой мужик. Или это когда службы дело не касается, а подчиненные у него летают, не касаясь пола?

— Ну Молчанова попрошу, ладно. Николай Семеныч рядышком тут.

— Хорошо, Аркаша. Давай, до встречи.

Я поблагодарил начальника госпиталя, и побрел в палату. Надо отдохнуть.

Приехал за мной вовсе не Дробязгин. Ближе к вечеру меня посетил мой старый знакомый, Дмитрий Иванович Мельников. Вещи он тоже привез, но нес их водитель.

— Здравствуйте, товарищ полковник, — вывел меня из полудремы его голос.

— Здравствуйте, товарищ… старший майор госбезопасности, — это я вовремя заметил, что ромбов у него в петлицах теперь два. — Поздравляю с присвоением очередного звания.

— Спасибо. Вот ваши вещи, Петр Николаевич, — кивнул он водителю, и тот положил на мою кровать аккуратную стопку обмундирования, а рядом поставил пару новеньких сапог. Уверен, с размером не ошиблись. — Награды, — Мельников достал из кармана и положил возле сложенной одежды простой солдатский кисет с вышитым желтым котом. Такие на фронт отправляли школьники. — Я жду вас внизу, документы сейчас оформят, не беспокойтесь.

Даже дырочки на кителе под ордена кто-то проковырял загодя. К чему это? Расстреливать повезут? Хотя вряд ли, судя по вполне доброжелательному отношению Мельникова. Мне кажется, если он тебя ни в чем не подозревает, то это примерно как дружба у обычных людей.

Дольше всего я цеплял ордена. У некоторых и к концу войны, когда советская власть щедро осыпала наградами всех причастных и не очень, такого количества не было.

Спустился вниз. Ого, на чем меня повезут! Трофейный «Хорьх», блестящий хромом и лаком. На таком не только старшему майору, но и маршалу проехать не зазорно. Вот они, плоды побед.

А выглядит Мельников хреновенько. Поставь нас рядом, не сразу и определишь, кто из госпиталя сбегает на долечивание. Цвет лица с каким-то нездоровым румянцем, в глазах сосудики полопались. Не бережет себя Дмитрий Иванович, на износ работает. Он какого года? Шестого вроде? Тридцать шесть лет всего, а выглядит как пенсионер.

Увидев меня, он даже шагнул навстречу, и я остановился, поняв — хочет сказать что-то.

— Чтобы вы не беспокоились, Петр Николаевич. Ваши действия признаны правильными и соответствующими сложившейся ситуации. Рапорт напишете, и всё.

— Спасибо. Лейтенант Ахметшин…

— Лейтенант Ахметшин Ильяз Равильевич подан в списках на награждение. Звание Героя Советского Союза, посмертно. Комфронта подписал документы.

В переводе на русский — наказывать меня не будут. Награждать тоже. Разрешили жить дальше.

Больше мы ни о чем и не говорили. Так и доехали до штаба фронта. Уже не в землянках и разрушенных избах, а вполне цивильно, почти как в Киеве. В школе какой-то, и еще в двух зданиях рядом. Даже коммуналки для комсостава имелись. Меня провели в мою комнату, и я попал в заботливые руки Дробязгина.

Свежий воздух без паров лизола и хлорки, а также нормальная кровать сделали почти чудо. Утром я чувствовал себя вполне сносно. По крайней мере, пока не встал. Да и отдыхать, не подсчитывая для удобства засыпания, сколько человек перед тобой на этой койке умерло, намного приятнее.

— Дробязгин! — крикнул я, и мой ординарец появился, будто из воздуха.

— Снедать, тащ полковник?

— Мыться, бриться, завтракать. Тебе задача. Первое, собрать паек посолиднее. Как для себя, Иван.

— Сей час организуем!

— Брось кривляться, дело серьезное. Машину мне разъездную потом вызови. Час за два, думаю, управимся, здесь недалеко.

— Я мигом, тащ полковник! — крикнул Дробязгин уже на бегу.

Даже странно, как он обрадовался, что я нашелся, живой, и почти здоровый. И даже сам предложил жене телеграмму отправить. К чему бы это? Натворил чего, и надеется на заступничество? Что думать, потом узнаю и так.

Разъездную «эмку» Иван нашел еще до того, как я закончил завтрак. Думаю, штаб фронта снабжают получше простых ленинградцев. У меня даже кусочек масла был. Или мне усиленное питание выписали?

Мундир я надел тот, в котором вчера приехал, с наградами, новый, наглаженный. Сапоги, конечно, поменять бы, но где же сейчас те, разношенные по ноге? Небось, какой-нибудь боец радуется приобретению.

Адрес я запомнил. Лиговка, сто сорок один, у Обводного канала. Туда и поехали. И только когда мы уже были почти на месте, я сообразил, что номер квартиры не спросил. Ничего, это просто решается. Вон, милиционер на перекрестке стоит. Он и расскажет что к чему.

Тощий, с прозрачной кожей, постовой Рыбаков показал нам, где находится жилконтора. А дальше всё просто. Полковнику, у которого вся грудь в орденах, трудно отказать в такой пустяковой просьбе. Добрая женщина даже вызвалась проводить нас до места. Постоянно забегая вперед, она торопливо докладывала, как они тут всю блокаду работали — проверяли жильцов, выдавали карточки, опечатывали квартиры, и чем-то еще занимались. Наверное, подумала, что я представляю какую-то комиссию.

Вокруг разруха, конечно. Окна выбиты, стены в следах от осколков, из каких-то квартир вверх тянутся следы копоти от пожаров. И ни одного деревца нигде. Я даже попытался вспомнить. Нет, не видел. Наверное, на дрова порубили всё.

Я задумался, и даже не заметил, как мы вошли в подъезд.

— Вот она, двадцать седьмая квартира, Ефремова Софья Николаевна с дочерью, Ниной Викторовной, значит, — сказала представительница жилконторы, стараясь не очень коситься на Дробязгина, державшего вещмешок, довольно сильно пахнущий колбасой.