А так как из всех участников секретной операции на месте оказались только Дудник и Дробязгин, то их улыбающиеся лица скоро будут известны всем посетителям кинотеатров. Это в случае, если хронику запустят в народ. Хотя я препятствий не вижу.

Мы с Викторовым эту бестолковую суету быстро покинули, и пошли ко мне в блиндаж. Иван Михайлович сел за стол, оперся спиной о стену, и замер, прикрыв глаза. Такое впечатление, что с момента нашей последней встречи он, если и спал, то очень немного, и сильно давно. Лицо у него было сероватого оттенка, а черные круги под глазами создавали впечатление, что совсем недавно он с кем-то крепко выяснял отношения.

Кстати, несмотря на должность командарма, хоть и с приставкой и. о., Викторов остается до сих пор полковником. Очень смешно получается — звания у нас одинаковые, а должности… считай, полк, дивизия… на три ступеньки выше он. Да я не в обиде. И с батальоном еле справляюсь, даже таким куцым, и потому только, что и служба знакомая, и задачи, в общем-то, не самые сложные. Тут любой бы потянул, кто хоть немного понимает, что делать надо.

— Петр Николаевич, будь добр, скажи, пусть чаю принесут, — не открывая глаз, попросил Викторов. Не приказал. Хотя мог бы.

— Может, и перекусить?

— Да, пожалуй.

Я выглянул наружу, и позвал Дробязгина, который как раз нашел очередную порцию слушателей, готовых послушать, как Ваня сокрушил неисчислимые полчища фашистов и в одиночку почти взял Рейхстаг.

Но ординарец задерживать с чаем не стал, притащил всё так скоро, что у меня даже закралось подозрение, что он такое предвидел, подготовил загодя, а сейчас просто достал из укромного местечка.

— В Москве херня какая-то творится, — вдруг сказал Викторов, отхлебнув из кружки. — Микояна, говорят, арестовали.

— Не слышал, — осторожно ответил я. За Викторовым я никаких поганок не знал, но на такие темы лучше ни с кем не разговаривать. И за меньшее схлопотать можно…

— Сын его, говорят, какой-то четвертый рейх сколотил, дети… всяких… Девчонку застрелили, прямо в центре Москвы… — Иван Михайлович помолчал, отломил кусочек серого хлеба, лежавшего на столе, поднес его ко рту, и опустил руку, устало засопев.

Я осторожно вытащил из его пальцев кружку с чаем, и отодвинул подальше, чтобы Викторов случайно не облился. Сейчас бы уложить его, да ведь начну двигать, обязательно разбужу.

Через минуту примерно скрипнула дверь, и в расширяющейся щели появился адъютант командарма, который даже начал открывать рот, собираясь сказать что-то несомненно важное, но тут же увидел спящего начальника, и скрылся из виду.

И тут раздался низкий гул, за ним еще один, посильнее, и железная кружка на столе торжествующе звякнула, слегка подпрыгнув. И еще раз, через короткое время, чуть громче.

— Что? Уже? — встрепенулся Викторов. — Думаешь, наши?

— Одиннадцать вагонов спецбоеприпаса, — сказал я. — Не шуточки. Там один снаряд семь тонн весит.

Командарм уехал. У него и без меня забот полон рот. Да и что бы он сделал? У нас тут до сих пор ничего особого не происходит. Нет линии соприкосновения, потому что местность предполагает действия небольших подразделений. Ни танки не пройдут, ни артиллерии разгуляться негде. Охраняем собственноручно установленные мины. Даже через проход, который после массовой сдачи немцев хотели использовать, и то от силы батальон втиснуть можно. И смысла ковырять никакого нет. Не то там окружение. Пара дивизий, сильно побитых в боях. Их бы давно задавили, да нечем. Не Сталинград.

Я похлебал почти пустого кулеша с куском серого хлеба. Уж что они там в тесто мешали, лучше не знать. Мало того, что из него можно скульптуры лепить, так и в желудке потом камнем лежал. Но я привычный, мне что угодно внутрь засунуть можно, переварится. Потом лег поспать, поворочался. Не шел сон.

Сейчас больше всего хотелось, чтобы люди, которых я послал на задание, вернулись. Может, раненые, побитые, замотанные — но вернулись. Пришли назад. Самое хреновое в должности командира — посылать людей на смерть. Ты это знаешь, и они — тоже. А потом ты пишешь письма их родным — одно, второе, десятое. Под словами «Ваш сын, муж, отец погиб смертью храбрых в бою за высоту, которая никому не нужна» ставишь подпись — и погано становится. Каждый раз. Скорее бы уже закончилась эта командировка, вернуться к трем подчиненным, трястись в раздолбанных машинах по бездорожью, ругаться с генералами и полковниками — только не писать эти письма, которые отжирают каждый раз кусок сердца.

Как ни ждал, но появление наших пропустил. Невозможно бдить постоянно.

Восемь человек вернулись той же дорогой. Во главе с майором Нижинским. Хотя не знаю, можно ли так сказать. Тащили его на волокушах, и мог он только тихо ругаться и стонать. Собственно, ранеными были семеро из возвратившихся. Но разведчик — самый тяжелый. Два пулевых в живот. Раны грязные, уже давние, так что насчет шансов — не знаю. Нечего гадать.

Завертелась суета: начали готовить транспорт, по новой перевязывать раненых, кормить. А я воспользовался правом командира, и присел возле Нижинского, которому только что вкатили укол морфина. Вроде это против правил, не помню, но ведь больно человеку!

— Рассказывайте.

— Вышли на точку почти без приключений. Будто не по немецким тылам шли, а по своей территории. Послали разведку — и всё подтвердилось. Вагоны, маскировка, охрана — как и рассказали. Не соврал немец.

Он замолчал, собираясь с силами, и протянул руку к фляге с водой, которую я бросил на землю, когда подошел.

— Нельзя пить тебе.

— Да знаю… Во рту сполоснуть… — он вылил немного воды в рот, подержал, и выплюнул с явным сожалением. — Вот только со стрельбой не заладилось, — Нижинский будто переживал налет на немцев заново. — Никак не ложились мины куда надо. Где-то взрывались, но толку никакого. А штурмовать этот разъезд… нет народу, положат на подходах… И так в нашу сторону огонь открыли моментально… Я уже собирался отход командовать, потому что никаких комендачей там не было… Эсэсовцы охраняли. Чувствую, скоро перебьют нас всех задарма. Мысли пошли, что надо было корректировщика с рацией послать, и утюжить это место из-за линии фронта… И тут рвануло… Какая красота, Соловьев… Ты бы видел — один раз, а потом… там все сгорело к чертовой бабушке в один миг! Нас только и спасло, что мы за холмом залегли…

Отход начали сразу — и так понятно, что задание выполнено. Делать здесь нечего. Оглушило всех знатно, но это пройдет.

Потери тогда были — двое погибших, трое легко раненых. Считай, легко отделались. А потому пошли бодро и весело, стараясь оторваться от места, где вскорости будет не протолкнуться от немцев. Лучше всего было бы затихариться где-нибудь до ночи, а потом вернуться к своим. Но места такого просто не было. Разведчики, которые в этом деле доки, может, в землю бы зарылись. Но здесь были большей частью саперы. Что с них взять? У них просто руки под другое заточены. Могут копать, а могут не копать. Да и толпа такая… Под кочкой не спрятать.

Пришлось идти. И вроде всё хорошо шло… пару-тройку километров. Везения хватило даже на то, что их не преследовали с места налета. А потом — как отрезало. Передовой дозор нарвался на пост фельджандармов. Уж неизвестно, расслабились ли наши, или немцы так хорошо стояли — спрашивать не у кого, полегли все.

И нет бы затаиться, но кто-то из саперов, видать, еще не до конца пришедший в себя после оглушительной победы, начал стрельбу. И понеслось. Немцы залегли, но вызвали подкрепление. У них с рациями всё хорошо как раз, особенно у этих гавриков. Нижинский сразу понял что к чему, ввязываться в бесполезный бой, в котором только время терять, не стал. И начал отход. Пять человек в заслон. И с чем? С трехлинейками?

Бежали по той же дороге, что и пришли, до сведенных в судороге животов и рвоты желчью на ходу, надеялись оторваться. Но не удалось. И снова пришлось залечь, и принимать бой. Там Нижинский и поймал свои две пули. Просил оставить, но его никто не слушал. Сначала на руках донесли до болотца, где наконец-то укрылись от преследователей, а потом уже соорудили волокуши и так вышли к своим.