Накануне мы тут были на рекогносцировке. Отцы-командиры изучали карту. Дефицитную, немецкую, сорокового года. Подробную до самых распоследних мелочей. Не удивлюсь, если там и деревенские сортиры обозначены. Рядом лежала наша, тридцать девятого года. Тоже очень подробная, от генштаба. А командир взвода разведки, лейтенант Пантюк, насмешливо объяснял разницу между бумагой и жизнью. Оказалось, что болото на левом фланге луга осушено. В самый раз в сороковом году. Нашелся даже участник событий, показавший четыре канавы, через которые водичка с этого места ушла. А с виду — вот ничего не изменилось, и за мелким лесочком, что у нас на левой фланге так всё и осталось. Собирались в этом году копать траншею.

Известие было радостное донельзя, потому что меняло всё. С точки зрения немцев — перед ними типичный мешок, в котором они будут отстреливать наступающих как в тире. Справа стоял лесок и такое же болото, только настоящее. И пройти там смогут пара десятков следопытов, со скоростью примерно километр в три часа. И двигаться нам пришлось бы через вот этот луг, пристрелянный немцами до самого последнего уголка. На первые несколько залпов у нас была фора, потому что еще вчера ночью умельцы нарастили метра три на опоре линии передач, которую фашисты явно использовали в качестве ориентира. Столб никто не трогал — спили его, и наблюдатели просто переключатся на другой ориентир. Берегли специально, для особого случая.

Танков осталось девять. Один попал под бомбежку и его оттащили на ремонт. А остальные осваивались. Практически круглосуточно. Не знаю, как местные там разобрались — экипаж шесть человек, две пушки. Я бы заблудился сразу — где там чья голова, и чей сапог у тебя на плече стоит, поди пойми. А танкистам еще и ехать приходится куда надо, да еще и стрелять при этом. Темный лес, короче. Не мое это ни разу.

Погодка прямо радовала. Последние три дня — сплошная облачность, как сказал какой-то спец, слоисто-кучевая, с нижним краем метров четыреста. Это я себе в блокнотик записал, просто так не запомнил бы. Главное в этих облаках, что самолеты летать не могут. Так что наши войска выдвигались практически в полной тайне. Повезло нам? Скоро узнаем. Очень скоро. А собирали сюда почти всё что смогли. Через ругань, мат и угрозы. Вагоны по узкоколейке таскали, наверное, без перерыва.

— По машинам! — скомандовал Стоянов. Сегодня под комбинезон он надел старую, довоенную еще, серую форму. Не по уставу, конечно, но видать, у мужика традиция такая. Может, вроде талисмана что-то.

На броню запрыгнули пехотинцы, и танки поехали. Им обходными путями добираться гораздо дольше, чем будет длиться артподготовка. А вступить в бой надо практически сразу. Бэтэшки, собранные с бору по сосенке, лишь бы хоть немного продержаться, остались на месте. Вот где сплошные смертники. По ним ведь лупить со всей дури будут. Ничего, сидят, курят. Молчат.

Вот артиллерист скомандовал: «Батарея! Огонь!» и артподготовка началась.

Как попадется церковь, зайду, свечку поставлю. Или десяток. То, что произошло, иначе как чудом не назовешь.

Боезапаса хватило минут на двадцать, не больше. Артподготовка после этого не затихла, просто залпы стали гораздо реже. Рокоссовский и вправду поставил на этот удар всё что мог. Пан или пропал. Лупили изо всех калибров, какие только были. Ложные позиции артиллерии показывали подрывами, имитирующими стрельбу из бревен и прочих обманок. Вот сейчас немцы очнутся, посмотрим, как оно сработало в отсутствие авиаразведки — и правда, начали в нелетную погоду… Пусть гансы тратят снаряды, нам не жалко.

Вот когда огонь перенесли, в дело пошла пехота. Неровными цепями, часто падая, они двинулись к первой линии немецких окопов. Чуть погодя, за ними поехали бэтэшки. Один танк позорно заглох, пройдя вперед буквально метров сто пятьдесят. А что поделаешь? Удивительно, что только один пока стоит.

— Тащ полковник, время… — прозвучал голос у меня за спиной. — И так задерживаемся…

Ну да, я же сюда не пешком добрался. Приехал на машине, как белый человек. Только автомобиль не мой. А самого командарма. И водитель тот самый прибалт. Вот стану генералом, выделят мне персональный транспорт, я этого Райниса найду и возьму к себе водителем. Гений, не побоюсь такого слова! И машина у него в полном порядке всегда, будто не по пыли и грязи ездит, а в салоне стоит. И водит он, как над землей парит, не касаясь ее колесами. Занудный, правда, до ужаса, но это мелочи.

— Ладно, поехали, — махнул я рукой. — На КП больше узнаем.

Майор Стоянов

До последнего времени не служба была, а одно название. Не воевали, а крохоборствовали. Потому что нечем. Моторесурс выработан, да так, что и из трех моторов один не собрать. Боеприпаса — кот наплакал, танки даже в землю зарывать смысла нет, потому что стрелять откровенно нечем. Личного состава — тоже не густо. Вот руки и опускаются.

И тут появляется этот полковник и как фокусник достает из рукава десять танков. Новеньких, как говорится, муха не сидела. И ремкомплект, и боеприпасы к ним, и документация. И восемь человек для обучения личного состава. Рассказал бы кто — я бы такого сказочника на смех первым поднял. Потому что по нынешним временам не бывает так, чтобы на ровном месте чудеса случались. К танкам, правда, прилагалось задание, тоже такое, пойди туда не знаю куда. Обучить за неделю дополнительные экипажи и вступить в бой.

Знакомый доктор рассказывал анекдот. У студента, который на переводчика учится, спрашивают, за сколько тот выучит китайский язык. Тот подумал, отвечает: три месяца, и чтобы не мешали. Успею освоить основы грамматики, тысячи три слов, произношение подтяну хотя бы на начальном уровне. Тот же вопрос студенту-математику. Тот говорит — месяц, я придумаю модель и с ее помощью освою. Тут идет студент-медик, от него пивом и воблой вяленой несет, ботинки не зашнурованы, на брюках пятно. Спрашивают: за сколько выучишь? А он им в ответ: а когда сдавать? Так у нас еще хуже. Времени на подготовку нет совсем.

Мне казалось, что мы и не спали даже. А приезжие вместе с нами. Вот с того самого момента, как американские танки самотеком ночью заехали к нам, так и началось. Ели на броне, по нужде бегом отлучались. Мне эти американцы уже и с закрытыми глазами мерещиться начали. Потому что не только самому всё освоить надо было, но и у подчиненных проверить. Экипаж — шесть человек. Две пушки, чтоб их… А со мной — сорок шесть танкистов, потому что приезжие с нами должны были пойти, а один танк приказал долго жить после перегона — пятискоростная коробка, конечно, дело, но… трансмиссия, короче, не выдержала.

За сутки перед боем я всем день отдыха дал. От занятий. Да и какая там учеба, если на позиции по таким местам пришлось перемещаться, что и вспомнить страшно. Гать эта, чтоб ее, долго еще сниться будет. Пару раз казалось, что вот сейчас ухнет машина прямо в болото — и поминай как звали. Двадцать семь тонн с копейками, кто, да и как сможет вытащить? А воевать тогда чем? И не отправят ли особисты в трибунал за «утопленника»?

А в бой хотелось, аж руки чесались. И ребята мои хотели немчуре по мордам надавать очень сильно. Нам от политработников накачки не надо, и так понимаем. За Белоруссию, за Смоленск, да и за местные дела… Чтобы вот прямо на гусеницы намотать, и после боя счищать с удовольствием. Вот тогда и спать спокойнее будет.

Танки, если честно, говно. Гусеницы — самая засада, резино-металлические. Наедешь на что горящее, которое прилипнет, считай, встал на месте. На песке елозит. Чтобы выстрелить из нижней пушки, которая семьдесят пять миллиметров, надо всю машину поворачивать. Броня… лучше не будем о грустном. Да и движок тоже, так себе, слабосильный для такой машины. Особый геморрой с горючкой, очень капризная машина, начнешь химичить с маслом или бензином, может и не завестись. А других нет. Повоюем и на таких.