«Брахмапутра, Брахмапутра…» Брахмапутра, Брахмапутра, Индигирка, Колыма. У тебя на шее пудра, ну а я – кусок дерьма. Пахнет женщиной приличной нафуфоненная смерть. Пахнет водкою столичной засупоненная твердь голубая-голубая. Нет, не водкой, – чистый спирт! Ходят голы бабы, бают, отмывают уайт-спирит. Баба Лена, баба Яна, инде горько, инде сласть: коль сама возьмешь Ивана, Дон-Ивана – прямо страсть! В небесах аэростаты, как набухшие уды целый день стоят куда-то против ветра и воды. Дети Осоавиахима носят смерть не по годам: на значке летящих мимо — ветхий маленький Адам. Умывальник! Рукомойник! Полотенце на крючке! Входит в комнату покойник, держит воздух в кулачке. «сухая каряя звезда…»
сухая каряя звезда лежит в коробочке груди она влажнеет иногда увидя ветер впереди увидя локоть молодой она слепа на треть ей надо было молодой и влажной умереть. «Избавь меня от пламенных требух…» Избавь меня от пламенных требух, от племенных хозяйчиков не в духе, от мужичков, ломающих треух, от музыки, засевшей в среднем ухе, от двух из трех, от одного из двух, от уважухи и от покатухи, избавь умом перешибать обух, и от поноса, и от золотухи, избавь меня понюхать слово «дух», от жития избавь и от житухи, избавь меня от этих рифм на «ух», избавь меня от этих рифм на «ухи», и сам иди, пожалуйста, на йух: слова мои не немы, хоть и глухи. «С тех пор, как сказано „гляди‟…» С тех пор, как сказано «гляди», она глядит, глядит и ни звука из ее груди — не то чтобы «иди ты»… «Какой медлительный позор — искать слова живые. Стоит фланёр, глядит в упор на порванные выи. Пейзаж знакомый с малых лет: крестьянские филеи, в дожде атласных красных лент палашки, фалалеи. Часу в шестом. Как раз обед. Закрыться в кабинете. Забыть. Забыться. Взять котлет. Не думать звуки эти… Какие звуки под кнутом?! Не вытянешь из бабы ни звука. Ну часу в шестом. Сенная. Кнут. (Вина бы.) Сенная. Баба. Били. Бьют. Воровка. Молодая. Красивая. У Спаса бьют. И эту бьют, глодая. И мы – ни звука. И тогда он скажет мне: „Найди же, найди, румяная п…зда, мне рифму в этой жиже“.». «Тот синий уголок…» Тот синий уголок, что нам оставил Блок, счастливую закладку в черном теле, не вынуть, но и не раскрыть на этом дне, минуте, годе, месяце, неделе. Подумай ни о чем, как думают о нем и забывают, на какой странице он был тебе зрачком, и бабочке – сачком, и сердцу – спиртом, и подвздошьем – птице. Побудь пустым, простым, будь высохшим, пустым, коробочкой в жуке, слегка гремящем в коробочке пустой, оставленной на той странице в предпрошедшем шелестящем, где на словах ты есть, но ты всего лишь весть о вестнике, несущем весть о вести неведомо какой, заведомо плохой, но тянущей пока страниц на двести, чтоб зачитался ты и жизнь жрала листы и где-нибудь на сто восьмидесятом ты вспомнил про залог, про синий уголок, слезящийся на мякише замятом. «Бога нет, но есть святые…» Бога нет, но есть святые, богом полные, пустые, треугольные круги, говорящие: «Беги, убегай от нас, о, мальчик, мы тебе отрежем пальчик и приставим к голове, и отправим жить в Москве». Нету рая, нету ада, а душа святых и рада, ей товарищ – парадокс, черный вой, тамбовский vox dei, страх, петля и яма для того, кто ходит прямо, ходит криво по степи, повторяя: «Потерпи!» Всяка бездна им любезна, на обед полезна бездна и на ужин хороша. Бездна, бездночка, душа. Бездн на всех они наварят и в тарелочки навалят: ешьте с солью свой обед, вечна смерть, а жизни нет. Ходят дети холостые, дети – это не святые, а не свитые пока, не одетые в бока. Ходят дети, сны натуры, чертят разные фигуры, страшных, маленьких святых, бьющих пальчиком под дых. «Шум и гам, и страх и трепет…» Шум и гам, и страх и трепет, и смех и грех по сторонам! Кто там петрит, кто там терпит, кто подсказывает нам? Слушай, Мессиан рассейский, этот страшный оливье, слушай в Бийске, слушай в Ейске, у станка и на жнивье: чики-чим, и крр, и жжиу, цы-цы-прр, тце-тек, тр-цов! «Не до жиру, быть бы живу», — чуют сиринксы самцов. |
