2 Похоже, я недостаточно комбатантен, нравится мне все это старое говно, это rhyme porn в отечественном варианте, влажное гигиеническое кино. Но как нам еще, того, в уме и таланте здесь говорить, при соседушке за стеной, над потолком, под полом, при сем элефанте, в котором дрожим, как чашечка с трещиной, по прихоти своей. Скит адский, dear Lena! You are so mad, so dead, как наша рифма… Ю и я сидели на трубе и пили чай пустой. Но вот упали «ю» и «и»… А я какого хрена тут делаю? За тулью ухватясь, стою и бубенцы глухо звенят над пустотой. 2018 «Блеф звезды ожесточенной…»
Блеф звезды ожесточенной. Гаснет ветер. Жизни нет. Кто-то ходит в небе черном, топчет крылышки планет… Звезды́ ожесточенный блеф. Задуло ветер. Жизнь как жизнь. Флеб, финикиец, слышишь, Флеб, нет рифмы гаже, чем на «жизнь»… Блеф ожесточенной звезды. Ветру «тсс» скажи, жизни – «ша». Сядь на стул, умри от воды, проглоти морского ежа… Три раза ветер угасал. Три раза припадал к огню. Три раза был велик и мал. Бог любит всякую фигню. «Заголенье бездн любезных…» Заголенье бездн любезных, слов смешных. Братан Паскаль, парочку зубов железных ты на память мне оскаль. Буря мглою нёбо кроет, даже если не хорей. Хор катящихся циклоид. Хари жирных времирей. Посиди со мной на стуле, каблуком поговори. Гул растет, но в этом гуле что-то хлюпает внутри. Ясен пень, что твой Янсений: все просрал еще Адам. Скупы строки донесений. Мраз идет по проводам. Ангел тявкнул, воздух гнется. Зверь подставил спину – тронь. Бог с лицом золоторотца тихо говорит: «Огонь!» «Шум воды из-под крана перебивает мысль о…» Шум воды из-под крана перебивает мысль о. Мысль о перебивает шум воды из-под крана. Странный язык, непонятно, кто в нем кого перебивает. В итоге – сплошная рана. Жизнь всегда будет первой, как фотограф Уиджи на месте убийства, пока не высохли пятна крови, спермы. Пока еще смерть красна, и чего-нибудь сто́ит, и вообще – занятна. Грустные фотки, как будто колода карт, на всех языках одинаковые картинки: бедный, родной, вонючий, невиноватый соц-арт, дорогие товарищи кретины и кретинки. По телеку вам пошутит какой-нибудь пионэр с московской пропиской, а вы и рады: смешно же! Пора выключить воду, вытереть старый хер и перестать бормотать «о боже». «Собери все наши заявы, предъявы…» Собери все наши заявы, предъявы в устной и письменной форме, как мы были правы, неправы, как шли на подливы, приправы, сбоку припеки, прикормы, — никогда не получишь, сука, наш голос, свой отрасти, тренируйся, отрастил же как-то свой волос, и тохес, и нахес, и логос во всю длину терний русских, вот и говори давай собственным рылом, брось наш барачный письмовник, пробавляйся собственным мылом, стань малым, стань мелом, стань мылом, короче, тем, кто в письмо вник и не выник, стерся – обмылок, огрызок — вышел в тираж бесконечный, стал пустому воздуху близок, стал бла́зок, стал блюзок, стал блузок читателем, тьмы заречной, и лишь на себя надейся, детеныш, или вообще не надейся, только не плошай, сука, сон наш, сучонок, сучоныш, найденыш, а мы будем рядом, здеся. «ляг на бок сиську обними…» ляг на бок сиську обними чуть-чуть о путине подумай как он без сиськи там один в обнимку спит с тяжелой думой считай до путина до ста считай баранов и овечек и слушай сообщенья тасс из сонных маленьких местечек вот из-под мышки говорят из ямки из пупка из паха и тени медленных отар спускаются к воде без страха тень галаадская растет и воздух никому не нужен и жар уже не жар но пот речных рассыпчатых жемчужин «„Я вышел и выдохнул в небо‟…» «Я вышел и выдохнул в небо», — так мог бы сказать идиот, но черного-черного хлеба был полон черствеющий рот, сосущего черного хлеба, запекшей его головы, и краем надзорного неба ходили чугунные львы, ходили они и толкали чугунного ветра шары и те становились из стали и, падая, пели хоры из Верди, из тверди, Аида трагически жалась к стене, и не было больше ни жи́да, ни эллина, как на Луне, и фразу полночного хлеба жевать больше не было сил… Он вышел и выдохнул в небо, и молча свой хлеб проглотил. |
