— Нет, нет, невозможно, это дурной тон, не любезно, — произносит он задушевно. «Bello»[37] — он употребляет это слово.

Мы договариваемся встретиться в «Rosa Salva» на Кампо Сан-Лука — эта пастичерия славится своим мороженым лимонелло: в нем столько лимонного ликера, что можно по-настоящему опьянеть. У меня через полчаса встреча со Стеф, Эммануэле намерен вернуться в библиотеку и продолжить занятия, так что мы успеваем лишь быстро выпить по чашечке кофе (стоя, в окружении толпы). К несчастью, меня подводит мой итальянский, к тому же весь мой запас расположенности к Эммануэле тоже исчерпан, так что сказать попросту нечего. Он поздравляет меня с окончанием работы над книгой. Я делаю комплимент его пиджаку. Получается, когда мы вместе, я ни о чем не могу говорить с ним, кроме как о пиджаках. Более того, в ответ он сообщает — поистине, мы оба испили до дна последние капли увлеченности, — что у него есть еще один похожий пиджак, терракотового цвета. Я говорю, что люблю натуральные цвета. Наконец наши двадцать минут истекают (я не могу удержаться от глубокого вздоха облегчения), и мы проходим вместе небольшое расстояние до Кампо Санто-Стефано. На улице тепло, солнечно, и все высыпали на воздух, каждый со своим делом.

К нам подходит Стеф, вид у нее расслабленный — сразу видно, что после массажа. Она в новых солнечных очках, улыбается, машет нам рукой. Мгновенно уловив, что я нахожусь в состоянии трупного окоченения, Стеф бросается исправлять положение: сама представляется Эммануэле, расспрашивает его об учебе, уговаривает пойти с нами и выпить кофе на Кампо Санта-Маргерита. А как же подготовка к экзаменам? Мысли об этом явно испарились из его головы.

Усилиями Стефании общая беседа переносит нас через мост Академии, на мою половину города, к нашему любимому местечку, «Caffè Rosso». Садимся, заказываем, и все это время моя подруга поддерживает неиссякаемый поток остроумной, забавной беседы. Узнав, что Эммануэле родился в Римини, она пытается найти общих знакомых, затем дает ему советы насчет того, как писать диплом (Эммануэле нервничает, но она клянется, что работа не займет у него целый год — всего лишь четыре-пять месяцев, если постараться). Я наблюдаю. С ней он утратил всю свою обольстительность и вовсе не кажется остроумным. Я бы сказала, он почти скован. Хотя нет… Скорее, он с ней… подобострастен. Вот верное слово. В присутствии Стеф я вижу того Эммануэле, которого интуитивно предполагала с самого начала: довольно богатый, ограниченный парень выступает во всей своей красе. Он не стремится шутить, почти не задает вопросов. Где его восклицания и подкалывания? И где этот обаятельный бархатистый смех? Сейчас он кажется довольно противным… Стефания расспрашивает его о домашних делах, о планах и так далее. Я не вмешиваюсь, сижу и наслаждаюсь своим кофе.

— Живу я с матушкой, идеальный вариант. Я наверху, она внизу. Мы отлично разместились. Я не собираюсь переезжать. Конечно, это потому, что я люблю маму, но еще и потому, что я ленив! — заявляет он радостно.

— Ты, как я понимаю, представляешь собой архетип итальянского мужчины, — элегантно отшучивается Стеф, и я незаметно улыбаюсь ей. Стеф никогда не шутит без цели, бьет точно в яблочко.

Когда мы допиваем кофе, звонит Джиневра: она уже вышла, чтобы встретиться с нами. Мы с Эммануэле целуем друг друга в щеку, он церемонно кланяется мне, я отвешиваю ответный поклон. Электронными адресами мы обменялись еще в «Rosa Salva», по каковому поводу я пошутила: «Ну вот. Теперь, будь добр, никогда мне не пиши по этому адресу». Как только он скрывается из виду, я устремляю заинтересованный взор на подругу.

— Ну, каков же твой вердикт, Стеф? Скажи мне.

— Он типичный представитель своего класса, — нехотя произносит она.

— Ха! Я же тебе говорила!

— Но я думала, он тебе нравится…

— Как же ты простодушна! Разумеется, он мне нравится. Мне вообще все нравятся!

— Все равно это было правильно. Джиневра!

— Чао, — говорит Джиневра, подходя к нам. Она смотрит на меня и строит рожицу печального клоуна. — Последний день.

— Да, — вздыхаю я.

— Как настроение?

— А как твое?

— Triste та intenso — грустна, но деятельна.

— Я видела Эммануэле, — заявляет Стеф, расплываясь в улыбке.

— Да? И как? — оживляется Джиневра.

— Очень изящный, элегантный. И очень молодой. Мы посидели, выпили кофе все вместе. Он немного поломался, прежде чем согласиться. Вообще, мне он показался несколько манерным.

Услышав это, я воздеваю руки к небу и разражаюсь ликующим хохотом. Я избавилась от Эммануэле, отныне он в прошлом, и мы втроем отлично проводим остаток дня: плотная трапеза в «La Cantina», затем два бокала вина в двух разных заведениях, после чего я достаю всех своим нытьем, уговаривая зайти в «Gobbetti» и «Tonolo», потому что хочу непременно привезти домой некоторые pastine, которые расхваливала по электронной почте. Как раз когда мы оказываемся в «Gobbetti», крупная, уютного вида женщина доставляет порцию пирожных: поднос с сочными шоколадными рулетиками, каждый в отдельном квадратике шелковистой бумаги. Все присутствующие провожают поднос восторженными взорами и глотают слюнки.

В аэропорту Тревизо меня просят открыть сумку и включить ноутбук. Сотрудники таможни (руки у них в чудных перчатках — черных, обтягивающих) бесцеремонно копаются в моих вещах, но к картонной коробке с пирожными они относятся чрезвычайно заботливо, бережно и аккуратно пропуская ее через рентгеновский аппарат.

Во время полета сижу, закрыв глаза, и думаю, о чем я буду скучать больше всего. Ответ приходит почти сразу: мне будет недоставать моих венецианских подруг. Больше, чем красивых видов, больше, чем пропитанного религией искусства, — в конце концов, всё это никуда не переедет и не изменится. Как говорит Тициана, главное в жизни — человеческий опыт, пережитое, а мне всегда, с тех пор как я окончила учебу, недоставало общества таких вот классных девчонок, с которыми так легко и с которыми снова можно вернуться к органичному для меня подростковому легкомыслию. Я осознала это именно в Венеции, вдали от суматохи Лондона и его сумасшедших скоростей. Со Стеф, Джиневрой и Тицианой я испытывала блаженную свободу, непринужденность, с которой мы порхали пусть не от музея к собору, но, по крайней мере, от кафе к бару или ресторану.

По прибытии в Стэндстед мне кажется, что я оказалась на другой планете. Толпы, автомобильные парковки, эскалаторы и «уродливый, но милый сердцу» городской пейзаж. На миг я замираю в растерянности, но почти тут же ко мне возвращаются былые навыки горожанки, столь необходимые для здешней жизни.

Среди встречающих вижу прекрасную даму, которая смотрит на меня и улыбается. Я со всех ног бегу к ней и бросаюсь на шею. Странно представить, что я не видела ее четыре месяца — впервые я так надолго оставляла дом. Следующие три дня мы просто сидим и говорим, говорим.

Следующие полгода я тружусь изо всех сил — и все это, чтобы осознать две вещи. Первое: книга, которую я написала, не будет опубликована, ее отвергли в пятидесяти (как минимум) издательствах; второе: я знала, что так и будет, причем знала с самого начала, но домучивала этот текст, хотя все во мне восставало против. Такое случается с рукописями (и нередко), но творческий кризис, возникший в результате провала, выливается в тяжелую депрессию. Мне странно и в чем-то даже занимательно наблюдать за собой, страдающей от той самой прославленной апатии, поражающей молодых интеллектуалов. Жертвы ее утверждают: апатия настолько сильна, что они не в силах взять со стола карандаш. Невольно вспоминается бедняжка Бетти из «Маленьких женщин»[38], такая слабенькая, что не могла поднять иголку для вышивания (Бетти-то вскоре умерла). Как бы то ни было, все, что об этой хвори рассказывали, оказывается полной правдой. Кто бы мог подумать, что это непосильный труд — просто поднять руку, чтобы перевернуть страницу? Сраженная иллюзорной усталостью, я дни напролет валяюсь в постели и страдальчески стенаю. И я мучительно скучаю по Венеции: мне недостает ее искусства, возможности побыть одной, недостает квартирки в центре города, не хватает моих подруг, не хватает венецианского глянца и элегантности. Я скучаю по той особой, неповторимой сущности, которой наделена Венеция, я подсела, как морфинист, на ее красоту и начинаю любую фразу с корявого вступления: «Вот когда я жила в Венеции…»