Отбросив равнодушие, она ведет себя как близкая подруга, тянет меня за собой, промокает пот с моего лица. К нам присоединяются Эммануэле и Тициана.

— Я знаю все старые танцы, — хвастаюсь я.

— Вальс, румбу? Сальсу? — спрашивает Эммануэле.

— Нет, только не сальсу.

— Я попрошу сыграть ча-ча-ча специально для тебя!

— Нет!

— Слишком поздно!

Эммануэле бежит к диджею и что-то шепчет ему. Воздух наполняется брызжущим тропическим ритмом. Мы с радостными криками все вместе пускаемся в пляс. Последующие полчаса — апофеоз движения и… полный туман в голове. Наконец музыка становится медленнее, и я, очнувшись, обнаруживаю, что качаюсь в такт (но бесконтактно) с Эммануэле. Делаю вид, что смахиваю слезу, пролившуюся от печальной песни.

— Почему ты плачешь? Тебе не о чем грустить, — говорит Эммануэле по-английски.

— Я грущу, потому что вечер подходит к концу, а музыка так прекрасна.

Нечаянно врезаюсь в его плечо и утыкаюсь лицом прямо в мокрую рубашку.

— Теперь тебе точно есть о чем печалиться, — огорчается он.

Мы танцуем медленнее и медленнее и оказываемся так близко друг к другу, что я чувствую у самого лица тепло от его шеи, — но на самом деле это ничего не означает, кому нужна вся эта ерунда? Песня кончается, он увлекает меня в сторону, крепко схватив за руку выше локтя. Актерский низкий поклон. Мы расходимся.

Уже почти три утра, нас осталось шестеро. Я понятия не имею, как буду добираться домой. Благодарим друг друга, прощаемся, движемся к пристани. Анна извлекает на свет черную шелковую шаль, подходящую к ее платью.

— У вас есть что-нибудь набросить, для Эммануэле? — спрашивает она Тициану.

— А, да, найдется!

Тициана достает из своей сумки нарядный, шафранного цвета платок и заботливо укутывает Эммануэле плечи. Откуда мне знать, что любая венецианская женщина обязательно имеет при себе шаль, как некое тайное оружие. Все поворачиваются ко мне, ожидая, когда же я закутаюсь в свою шаль, — но тщетно. Безнадежно пожимаю плечами, и все сочувственно вздыхают. Властям Венеции следовало бы издать самоучитель по этикету с разделами «Еда», «Одежда», «Церемония знакомства», «Покупки» и прочее. Незадачливые вульгарные бедолаги вроде меня учили бы правила наизусть перед приездом сюда.

Мы подходим к воде и обнаруживаем… яхту на миллион долларов, в которой сидят американская леди в длинном платье алого цвета и элегантный мужчина в черном льняном костюме. Тициана лихорадочно шепчет что-то мне на ухо. Из ее объяснений понимаю лишь, что прекрасная дама из невероятно богатой семьи владельцев отелей «Cipriani» и что с этим человеком они раньше были женаты, но теперь… вместе работают обслугой на водном такси? Уверена, что не так, но не хочу переспрашивать.

Поднимаемся на борт, устраиваемся на палубе. Справа от меня сидит Тициана, слева стоит еще один мужчина в черном льне. Анна с Эммануэле сидят в крытой кабинке, друг против друга. Сразу видно, что они очень дружны: оба подались вперед и непрерывно о чем-то болтают. Потом Анна выходит на нос яхты и заводит разговор с дамой в красном платье.

— Иди к нам, — хладнокровно зову я Эммануэле.

Он садится впритирку и кладет руку мне на плечи. Рука горячая и очень тяжелая.

— Вот что, — повелительно заявляет Тициана. — Эммануэле, дай-ка Бидише часть своей пашмины[24]. Она мерзнет.

Я совсем не мерзну, и сейчас не холодно, а скорее жарко и влажно. Но я молчу.

— Ах да, конечно, прости, — суетится Эммануэле.

Тициана, опасаясь, что я замерзну насмерть в эту тропическую жару, берет свой палантин и натягивает на плечи нам обоим.

— Так будет лучше. — Удовлетворенная, она садится на свое место.

Теперь Эммануэле держит меня обеими руками. Мое тело тяжелеет и явно проявляет интерес к ситуации. Но я не могу избавиться от нервозности. Во-первых, объятие слишком жесткое, давящее. Эммануэле явно хочет доминировать, а меня это… душит. Во-вторых, меня не оставляет чувство, что мой ноутбук, закрытый и спрятанный под скатерть на обеденном столе, знает, что я обнимаюсь на яхте, вместо того чтобы работать.

Венеция ночью выглядит очень странно, как в фильме ужасов Мурнау[25]: все черное, древнее, значительное; кажется, что из углов поднимаются таинственные тени и нависают над тобой. Ощущения свободы, простора нет — скорее чувствуешь скованность от полной невозможности понять, где ты находишься: все попытки сориентироваться неизбежно приводят к тому, что взгляд упирается в маслянистую воду, словно смотришь на мир через линзу «рыбий глаз».

Эммануэле то и дело крепче сжимает меня, и я настороженно замерла в его объятиях. Мне становится душно, я стаскиваю с себя пашмину.

— Ты что? — спрашивает он.

— Не нужно, мне не холодно.

— Нужно, — настаивает он. — Ты простудишься.

— Сто лет не простужалась, — ропщу я и снова попадаю в его объятия. — Ты обнимаешь меня, потому что совсем не знаешь, — поучаю я.

— Ага! — радостно соглашается он.

Люди мало-помалу покидают яхту. Спускается леди в красном платье, высаживается мужчина, стоявший на корме (он показался мне немного подавленным), наконец выходим и мы. Я громко благодарю рулевого, лица которого, впрочем, так и не увидела.

Мы — на узкой улочке рядом с Сан-Марко. Поцелуи на прощание с Анной и Эммануэле, который вдобавок отвешивает мне нелепый низкий поклон, смешно растопырив пальцы. Я смеюсь, машу рукой и обещаю ему позвонить. Мы с Тицианой идем вместе до Кампо Санто-Стефано, где она живет. Оттуда я дойду до дома одна.

— Лихо повеселились, — говорю я ей. — Контакты, контакты!

Она смеется:

— Прежде чем между двоими что-то возникает, любовь или ненависть, этому предшествует общение, контакты. А все остальное приходит потом.

Я пытаюсь вернуть ей золотистую пашмину, которую Эммануэле таки накинул мне на плечи, но она настаивает, чтобы я шла в ней домой. Протанцевав целый вечер, я чувствую себя сильной и свободной; тело, послушное мне, мягко вибрирует, как виолончельная струна.

Расставшись с Тицианой, бреду по жаркому потухшему городу через пустую Кампо Санта-Маргерита, мимо закрытых магазинов, безмолвной черной церкви.

Душ, стакан воды, постель.

На другой вечер я снова выбираюсь в свет, на сей раз на оперно-балетное представление в Скуола Сан-Джованни Эванджелиста, совсем рядом с моим домом. Прихожу заранее, вижу длинную очередь у входа и сразу понимаю, во что вляпалась. Билеты дорогущие, тридцать евро. Очередь целиком состоит из туристов. Откуда я это знаю? Определяю по внешнему виду: все неопрятные, взъерошенные; цветастое в сочетании с полоской, черные туфли, белые носки, баварские кожаные штаны до колен, пивные животы и у кого-то даже резиновые сапоги. Безвкусица! Толстый коротышка, облаченный в черное, на носу очки типа «я интеллектуал», проталкивается позади меня, толкая в спину. Он так любит себя и так полон собой, что ничтоже сумняшеся выпирает меня из очереди плечом. Почему бы ему не попросить пропустить вперед? Как же — ведь он здесь — единственный человек. К коротышке льнет молчаливая нервозная девица, которую он не удостаивает ни словом, ни взглядом.

Билетеры все говорят по-английски. Они выхватывают из рук билеты и суют в жестяную коробку-копилку. Вхожу. Центральный зал роскошный, весь в деревянных панелях и огромных картинах. Сцены нет, только в нескольких метрах от публики расставлены семь пюпитров.

Потом начинается ужас. Свет не гасят. Появляется девушка в белой маске на все лицо; на ней пышно украшенное платье восемнадцатого века и обшарпанные парусиновые туфли. В руке розочка — такие по одному евро продают торговцы на улице. Девушка скользит вперед и протягивает розу зрителю из первого ряда, затем усаживается за арфу и извлекает трель. Входят остальные музыканты (виолончель, скрипка, гобой), все в костюмах и масках — у одного дорогая, с длинным носом, у остальных маленькие, прикрывающие только глаза (похожи на маски для сна, какие дают в самолетах). По хрупким фигурам и по тому, как они хихикают, ерзая и подталкивая друг друга, понятно: это студенты. Первая скрипка — парнишка с нарисованной бородой — нервно крутит браслет на руке. Музыканты отыгрывают свою программу — сплошь мелодии, знакомые по рекламе духов, авиалиний, автомобилей и одежды. Выходит дама, тоже в пышном платье, но еще и в парике, напудренная и нарумяненная; маску она держит перед собой на палочке. Дама поет звенящим металлическим сопрано, поет прекрасно, но ее фальшивые ужимки — улыбки публике, вздохи любви, игра с маской — вызывают тошноту. Даму сменяет грузный мужчина с крупным мясистым лицом, маленькими глазками и маленьким ртом; волосы завязаны в хвост, длинный нарядный фрак. Он поет «Nessun Dorma»[26], привставая на цыпочки, когда берет высокую ноту. Атмосфера в зале меняется. Певец публике нравится, слышны приветственные выкрики.