— Зачем ты убавляешь время? Ты заслуживаешь полных трех недель отдыха, — твердо заявляю я.

Рассказываю о своем новом любимом месте отдыха — церкви Фрари, и мы сворачиваем на одну из излюбленных тем: о достоинствах уединенной жизни, посвященной размышлениям и созерцанию.

Реплика Стефании:

— Я тут болтала с подругой, которая сняла документальный фильм о женском монастыре в Риме. Фильм называется «Служение».

— Ух! Расскажи.

— Странно, что многие монахини не смогли толком объяснить, почему они там. А половина из них лесбиянки. Монахиня говорит, и это сразу заметно. По крайней мере четыре из них точно лесбиянки. Потому что режиссер — ее зовут Мариэлла — просто необыкновенная красавица. Ты с ней встречалась в Лондоне, помнишь?

— Да. Она красива, но… — Мы обе инстинктивно поднимаем руки вверх. — У нее лицо такое жесткое, будто каменное.

— И они все ее хотели, — заканчивает свою мысль Стеф. — Они гомосексуальны, но не хотят это признать, вот и уходят в монахини…

— Я думаю, так часто бывает. И с монахами тоже. Я уверена, у всех у них есть свои тайные фантазии, — вставляю я. — А что им еще делать в монастыре? Подмести? Отполировать статуи Иисуса?

— По большому счету, жизнь у них хорошая.

— Да уж, в миру жить труднее.

— Надо признать, у меня с этим миром постоянные нелады, — признает Стеф.

— У меня тоже. Но знаешь, вместо того чтобы целиком уходить в закрытый мир, мне кажется, было бы проще найти себе удобную квартиру.

— А к ней — много денег, — добавляет она.

— А еще профессиональное признание, хорошие друзья и чтобы была интересная работа, но не слишком много.

— Но в Италии не так просто попасть в монастырь, — задумчиво произносит Стеф. — Там предпочитают людей с образованием, тех, кто изучал философию вместе с богословием. Нужно сдать серьезный экзамен. Подготовка к нему занимает два года.

— Серьезно? В Англии монастыри буквально зазывают послушников. Но никто не идет. Я читала про это.

— Мариэлла говорила, там была одна интересная девушка. Молодая, когда-то работала в документальном кино — я хочу сказать, она абсолютно такая, как мы. В один прекрасный день эта девушка пришла в монастырь на конференцию по искусству, и ей так понравилась атмосфера, что захотелось прийти еще раз, поговорить. Через год она уже была готова отказаться от мирского…

— И теперь она монахиня.

— Да, она стала монахиней.

— Даже жалко. Какая потеря, какая потеря! — говорю я. — Могла бы стать оскароносным режиссером, снимала бы кино про торговцем живым товаром. А вместо этого теперь протирает каждый день столы в монастырской столовой.

К этому моменту приносят заказанные нами блюда, и мы приступаем. Еда средненькая.

— В Венеции тысяча церквей, — заговаривает Стеф, — я побывала во всех и не почувствовала… ничего. Да! Это же очень простое правило двойного отрицания.

— У меня то же самое. В некоторых церквях, по-моему, духовного даже меньше, чем в художественной галерее, а ведь предполагается, что там должна быть какая-то особая атмосфера, — говорю я. — Единственные места, где я что-то чувствую, — это музеи и… книжные магазины. Иногда, правда, церковь Фрари, особенно когда там монахи. О, и еще: когда я сижу в «Caffè Causin», на улице, и пью маккьято[21]…

— А я что-то ощущаю в базилике Сан-Марко, среди всего этого золота. А еще в мечетях и в греческих православных церквях… Но мне кажется, это все скорее из-за убранства!

Просидев и проговорив четыре часа, мы наконец расплачиваемся и выходим.

— Дороговато, — шепчет Стеф, когда официантка ушла. — Эти порции… За что мы платили?

— Да… Корова — большое животное! И почему мне принесли такой маленький кусочек?

— А эти две крошки тунца, которые мне принесли? Больше сюда ни ногой.

— Больше ни ногой, Стеф. Пусть это послужит нам уроком. Мир гламура не для нас.

На другой день я испытываю ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что венецианское сообщество официально признает меня своей: я захожу в «Cobbetti», заказываю кофе, хочу заплатить (один евро), но обнаруживаю, что у меня только восемьдесят центов и бумажная десятка. Милая дама берет восемьдесят центов и говорит, что я могу доплатить двадцать центов, когда приду в следующий раз. Мне удается сдержать порыв и не начать прыгать с криками: «Мне доверяют! Мне здесь доверяют!»

Позднее, прогуливаясь по Дзаттере и любуясь потемневшими чернильно-синими морем и небом, я замечаю, что венецианцы одеты по-другому. Создается впечатление, что все перешли на другую форму одежды за один день, как будто по правительственному указу. Теперь на всех вещи для ранней осени — оттенки красновато-коричневого, желто-коричневого и золотистого; льняные костюмы, светлые кожаные туфли, сумки кажутся больше и тяжелее, простые, но основательные украшения, солнечные очки… Жакет обязателен, сандалии под запретом. Даже если умираешь от жары, притворяйся. В ту ночь засыпаю, слушая, как стучит дождь и завывает оборотнем ветер.

В конце августа начинают стекаться кинематографисты. Снимают сразу две версии «Казановы», одну для английского телевидения, другую для Голливуда, да еще «Венецианского купца». Съемочная группа оккупировала часть площади Сан-Марко, построив сложные декорации — не то помост, не то сцена, не то здание суда. По вечерам киношники врубают софиты, и начинает казаться, что Венеция рассыплется и погибнет под мощными лучами. Примечание: актеры-звезды всегда оказываются меньше ростом, чем представляешь, зато в массовке просто гиганты.

Побочный результат всей этой суеты — венецианская молодежь, вращающаяся в сфере кинематографии (включая Стеф и многих ее друзей), принимает участие в съемках второго плана. Надо сказать, что итальянские киношники свысока посматривают на все эти большие и богатые съемочные группы по причине невежества последних. К примеру, американцы привезли с собой на съемки минералку, чай и прочие съестные припасы, думая, очевидно, что здесь они этого не найдут. Мы со Стефанией острим, что скоро, наверное, они будут выписывать прошутто и моцареллу из нью-йоркской Маленькой Италии. Еще один пример: проверить, как идут съемки, явился голливудский топ-менеджер. Он пригасил группу Стефании на ланч, чтобы поблагодарить за оказанную помощь. Долговязый мужик в костюмных брюках и белых кроссовках пыжился изо всех сил, стараясь преодолеть возникшую натянутость и попасть в тон, но ему для этого не хватало интеллектуального багажа. Он подарил моей подруге бутылку вина за двести евро, и продавец винного магазина (конечно, давнишний знакомый ее отца) шепнул тихонько: он готов бутылку забрать и выдать Стеф деньги.

Возвращаясь к моей кампьелло: я довольно быстро поняла, что газетчик Массимо вовсе не такой добродушный простачок, каким его видит окрестная детвора. За день к нему раз по тридцать, если не больше, обращаются туристы с просьбами показать дорогу. Так он, даже не дожидаясь, пока беспомощно-заискивающие улыбки заблудившихся людей растянутся до самых ушей, начинает истошно орать: «Риальто, мост Риальто!» — независимо от того, что его спрашивают: где найти туалет, хороший ресторан или какой-то определенный магазин, или как пройти к Сан-Марко, или к другому знаковому месту. Если туристы продолжают задавать свои вопросы, глаза у Массимо стекленеют, и он снова и снова твердит: «Риальто, Риальто», — причем с каждым разом все громче и отчетливее. Это развлекает лоботрясов из антикварной лавки, они прекращают болтовню и расслабленно прислушиваются. Еще одна маленькая деталь: молодая женщина, живущая надо мной, здоровается с Массимо всякий раз, как проходит мимо. Он смотрит на нее и никогда не отвечает. Потом улыбается себе под нос и, отвернувшись, начинает поправлять газетные кипы. Это повторяется раза по три на дню. Меня Массимо обычно провожает взглядом прищуренных глаз.